Когда святитель Григорий Палама взялся защищать исихазм, самому исихазму было уже более тысячи лет. Эта традиция родилась вместе с монашеством, хранилась монахами, бережно передавалась от старца к ученику. А что такое исихазм?
Объяснить очень сложно. Однако именно из-за этой загадочной практики афонских монахов в далеком четырнадцатом веке разгорелся нешуточный богословский спор, каждая из сторон которого обвиняла противника в ереси.
Монахи и богословие – уже скучно. Скука в квадрате. Попробуйте кому-нибудь из своих друзей разъяснить суть какой-нибудь богословской проблемы. Собеседник начнет зевать на второй минуте. На третьей устанете вы сами. Для обычного человека вся эта теологическая проблематика – «игра в бисер». В лучшем случае. Если речь идет, конечно, о настоящем богословии, а не о многочисленных подменах, ведь вопрос о богословски правильном чтении записок о здравии не изучают в духовных академиях.
Настоящий богословский текст найти нелегко. Гораздо проще с книгами по поводу богословия. Это похоже на ситуацию в литературе: есть писатели и поэты, а есть литературные критики, литературоведы, преподаватели литературы. В современном церковном лексиконе богослов – это, скорее всего, литературовед, специалист по богословским вопросам – истории, патрологии, канонического права. Самые изысканные из них занимаются «препарированием» святоотеческих текстов – «патрологоанатомы».
Как бы мы ни шутили насчет богословов-литературоведов, их работа крайне важна для жизни Церкви. Простое наличие таких специалистов – это «вопрос национальной безопасности». Служение ученого богослова – одно из самых благороднейших церковных служений. Таких людей надо не только поддерживать, но даже и баловать не грешно.
Однако, если ученые – это литературоведы, то кто же подлинный богослов? Настоящее богословие расцветает, когда сливаются воедино поэзия и философия, не в их техническом или жанровом исполнении, а в самом «первобытном» и стихийном. Богословие – это порыв неудержимого сердца. Покойный Платон в диалоге «Федр» убедительно доказывал, что любовь способна каждого превратить в поэта. Настоящий богослов обязан быть поэтом, не может без поэзии. И поэтом его делает любовь Божия, настигающая человека порой и без его ведома, понуждающая его не только говорить и писать, но искать уединения, бежать от мира. Любовь требует поступка, поэзии поступка. Любовь требует тебя всего целиком.
Монахи – люди, которые отдают себя Богу навсегда и полностью. Монахи – богословы по определению. Не все из них речисты, не каждый может даже внятно рассказать о своем опыте, но настоящий монах – это всегда богослов, именно потому, что он – практик. Он познает открывшуюся ему истину, взволновавшую его, потребовавшую пожертвовать ей всего себя без остатка. Он познает эту истину не только интеллектом, но всем своим существом, всей своей жизнью. Это богословие кожей. Такой богослов не просто живет идеей правоты Евангелия или стройностью богословской системы, он кожей переживает Истину, он вживается в Бога целиком, врастает в Него. Бог пронизывает подвижника, подвижник прорастает в Бога. Монах живет Богом буквально.
Однако эта жизнь в Боге дается человеку не по факту вступления в монастырь, а достигается тяжелейшим трудом самоочищения. Аскет познает Бога «в меру жития». Вот как об этом красиво пишет прп. Исаак Сирин: «Душа видит истину Божию по силе жития<…> несомненность веры в людях, высоких душею, открывается по мере того, как они по нравам своим сообразуются в житии с заповедями Господними» (Слово 30). Проще говоря, чем чище человек, тем больше ему открывается таин Божиих. Вот и апостол Павел велит «хранить таинство веры в чистой совести» (1 Тим. 3:9), потому что если совесть нечиста, тогда можно потерпеть «кораблекрушение в вере» (1 Тим. 1:19), совсем веру потерять.
Один из моих любимых стихов книги Притч звучит так: «В злохудожну душу не внидет премудрость и не будут обитать в теле, порабощенном греху» (Прем. 1:4). Так будет по-славянски. По-русски «злохудожную душу» нарекли «лукавой». В латинском тексте душа стала «дурноволящей» – malivolam animam. Славянский тут ближе греческому оригиналу «какотехнон псюхэн»: «како-технон» – словно дурная техника, злое искусство, извращенное художество. Изощренность во зле отпугивает Божию премудрость.
При чем же здесь исихасты? Афонские монахи, к которым с таким нежным трепетом относился святитель Григорий, были настоящими богословами-практиками. Сегодня написано множество книг об умном делании, и на солидных научных симпозиумах звучат тончайшие доклады о том, чем отличается энергия от природы, что значит «нетварный свет», каково происхождение исихастской терминологии. На самом деле все очень просто. Как известно, энергия – это свойство природы выявлять свою ипостась? Не поняли? Я думаю, что и афонские монахи не поняли.
Разобраться в стихии богословских споров дано не каждому. Не от каждого и требуется. Для этого в Церкви есть служение богословов-литературоведов. Нам же важно знать, что Божии старцы опытно познавали те истины, которые у нас записаны в Символе веры. У нас совсем не вызывают никаких чувств слова Символа веры о том, что Сын единосущен Отцу. А подвижники плакали над этими строками. Они видели Того, о Ком здесь поется. Они безошибочно понимали верность этих слов. Они видели эту единосущность, и никакие изысканные богословы не могли их переубедить в обратном.
Враги афонских подвижников смеялись над ними, выставляли их шутами, ссылались на мудрейшего Аквината, а Божии старцы точно знали, что свет, который видят они на молитве – нездешний, то есть нетварный, не из тканей этого мира соткан. Они это знали точно. И сколько силы было в этом знании! Когда-то апостол Павел признался: «Я знаю, в Кого уверовал» (2 Тим. 1:12). Он видел Христа собственными глазами. Он знал Его в лицо. Они общались лично, лицом к лицу. Подобный опыт открывался и афонским подвижникам. Они воистину знали, Кому молятся. Но им трудно было это высказать. Поэтому на защиту старцев стал образованный и речистый Григорий Палама.
Почему монахи так чтили святителя Григория Паламу, что еще в XIV веке посвятили ему целое воскресенье Великого поста? Его величие в единении двух служений: он был подвижник и поэт. Он сам был исихастом, прошел путь от простого послушника до наставника молитвы, путь трудного самоочищения. И вместе с тем он нашел правильные слова, чтобы этот опыт описать, подкрепить отеческой традицией и Писанием, а это уже труд ученого и поэта, овладевшего словом и подчинившего себе мысль.
Богословие не заканчивается святым Паламой, как и исихазм не ограничивается Афоном. Родятся новые подвижники, придут новые богословы, потому что «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13:8). Монахи и богословы нужны друг другу, нужны Церкви, нужны священникам и мирянам. Это очень важно знать и помнить, как важно помнить и то, что монахам и богословам нужны миряне. Поэтому и праздник Григория Паламы – это не частный монашеский праздник, а торжество всей Церкви. Мы все – в одной семье, живы одним Отцом. Всё – наше, всё – для нас. Потому что Церковь – это праздник взаимной любви, которая открывается и монаху, и поэту, и простецу.
Монахи и богословие – уже скучно. Скука в квадрате. Попробуйте кому-нибудь из своих друзей разъяснить суть какой-нибудь богословской проблемы. Собеседник начнет зевать на второй минуте. На третьей устанете вы сами. Для обычного человека вся эта теологическая проблематика – «игра в бисер». В лучшем случае. Если речь идет, конечно, о настоящем богословии, а не о многочисленных подменах, ведь вопрос о богословски правильном чтении записок о здравии не изучают в духовных академиях.
Настоящий богословский текст найти нелегко. Гораздо проще с книгами по поводу богословия. Это похоже на ситуацию в литературе: есть писатели и поэты, а есть литературные критики, литературоведы, преподаватели литературы. В современном церковном лексиконе богослов – это, скорее всего, литературовед, специалист по богословским вопросам – истории, патрологии, канонического права. Самые изысканные из них занимаются «препарированием» святоотеческих текстов – «патрологоанатомы».
Как бы мы ни шутили насчет богословов-литературоведов, их работа крайне важна для жизни Церкви. Простое наличие таких специалистов – это «вопрос национальной безопасности». Служение ученого богослова – одно из самых благороднейших церковных служений. Таких людей надо не только поддерживать, но даже и баловать не грешно.
Однако, если ученые – это литературоведы, то кто же подлинный богослов? Настоящее богословие расцветает, когда сливаются воедино поэзия и философия, не в их техническом или жанровом исполнении, а в самом «первобытном» и стихийном. Богословие – это порыв неудержимого сердца. Покойный Платон в диалоге «Федр» убедительно доказывал, что любовь способна каждого превратить в поэта. Настоящий богослов обязан быть поэтом, не может без поэзии. И поэтом его делает любовь Божия, настигающая человека порой и без его ведома, понуждающая его не только говорить и писать, но искать уединения, бежать от мира. Любовь требует поступка, поэзии поступка. Любовь требует тебя всего целиком.
Монахи – люди, которые отдают себя Богу навсегда и полностью. Монахи – богословы по определению. Не все из них речисты, не каждый может даже внятно рассказать о своем опыте, но настоящий монах – это всегда богослов, именно потому, что он – практик. Он познает открывшуюся ему истину, взволновавшую его, потребовавшую пожертвовать ей всего себя без остатка. Он познает эту истину не только интеллектом, но всем своим существом, всей своей жизнью. Это богословие кожей. Такой богослов не просто живет идеей правоты Евангелия или стройностью богословской системы, он кожей переживает Истину, он вживается в Бога целиком, врастает в Него. Бог пронизывает подвижника, подвижник прорастает в Бога. Монах живет Богом буквально.
Однако эта жизнь в Боге дается человеку не по факту вступления в монастырь, а достигается тяжелейшим трудом самоочищения. Аскет познает Бога «в меру жития». Вот как об этом красиво пишет прп. Исаак Сирин: «Душа видит истину Божию по силе жития<…> несомненность веры в людях, высоких душею, открывается по мере того, как они по нравам своим сообразуются в житии с заповедями Господними» (Слово 30). Проще говоря, чем чище человек, тем больше ему открывается таин Божиих. Вот и апостол Павел велит «хранить таинство веры в чистой совести» (1 Тим. 3:9), потому что если совесть нечиста, тогда можно потерпеть «кораблекрушение в вере» (1 Тим. 1:19), совсем веру потерять.
Один из моих любимых стихов книги Притч звучит так: «В злохудожну душу не внидет премудрость и не будут обитать в теле, порабощенном греху» (Прем. 1:4). Так будет по-славянски. По-русски «злохудожную душу» нарекли «лукавой». В латинском тексте душа стала «дурноволящей» – malivolam animam. Славянский тут ближе греческому оригиналу «какотехнон псюхэн»: «како-технон» – словно дурная техника, злое искусство, извращенное художество. Изощренность во зле отпугивает Божию премудрость.
При чем же здесь исихасты? Афонские монахи, к которым с таким нежным трепетом относился святитель Григорий, были настоящими богословами-практиками. Сегодня написано множество книг об умном делании, и на солидных научных симпозиумах звучат тончайшие доклады о том, чем отличается энергия от природы, что значит «нетварный свет», каково происхождение исихастской терминологии. На самом деле все очень просто. Как известно, энергия – это свойство природы выявлять свою ипостась? Не поняли? Я думаю, что и афонские монахи не поняли.
Разобраться в стихии богословских споров дано не каждому. Не от каждого и требуется. Для этого в Церкви есть служение богословов-литературоведов. Нам же важно знать, что Божии старцы опытно познавали те истины, которые у нас записаны в Символе веры. У нас совсем не вызывают никаких чувств слова Символа веры о том, что Сын единосущен Отцу. А подвижники плакали над этими строками. Они видели Того, о Ком здесь поется. Они безошибочно понимали верность этих слов. Они видели эту единосущность, и никакие изысканные богословы не могли их переубедить в обратном.
Враги афонских подвижников смеялись над ними, выставляли их шутами, ссылались на мудрейшего Аквината, а Божии старцы точно знали, что свет, который видят они на молитве – нездешний, то есть нетварный, не из тканей этого мира соткан. Они это знали точно. И сколько силы было в этом знании! Когда-то апостол Павел признался: «Я знаю, в Кого уверовал» (2 Тим. 1:12). Он видел Христа собственными глазами. Он знал Его в лицо. Они общались лично, лицом к лицу. Подобный опыт открывался и афонским подвижникам. Они воистину знали, Кому молятся. Но им трудно было это высказать. Поэтому на защиту старцев стал образованный и речистый Григорий Палама.
Почему монахи так чтили святителя Григория Паламу, что еще в XIV веке посвятили ему целое воскресенье Великого поста? Его величие в единении двух служений: он был подвижник и поэт. Он сам был исихастом, прошел путь от простого послушника до наставника молитвы, путь трудного самоочищения. И вместе с тем он нашел правильные слова, чтобы этот опыт описать, подкрепить отеческой традицией и Писанием, а это уже труд ученого и поэта, овладевшего словом и подчинившего себе мысль.
Богословие не заканчивается святым Паламой, как и исихазм не ограничивается Афоном. Родятся новые подвижники, придут новые богословы, потому что «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13:8). Монахи и богословы нужны друг другу, нужны Церкви, нужны священникам и мирянам. Это очень важно знать и помнить, как важно помнить и то, что монахам и богословам нужны миряне. Поэтому и праздник Григория Паламы – это не частный монашеский праздник, а торжество всей Церкви. Мы все – в одной семье, живы одним Отцом. Всё – наше, всё – для нас. Потому что Церковь – это праздник взаимной любви, которая открывается и монаху, и поэту, и простецу.