Люди нынешнего века не понимают, не ценят и, более того, осуждают монашество. «Оно — будто бы — есть ненависть к жизни; оно есть ненависть к человеческой природе; оно есть ненависть ко всякой законной, естественной человеческой радости, и поэтому противоречит «евангелию», то есть благой и радостной вести, возвещенной миру христианством»,— вот что слышится теперь нередко. Много и иных возражений слышим против монашества. Отмеченные обвинения против монашества — это наиболее из распространенных в наше время; разделяются они и распространяются, главным образом, людьми «образованными», но, проникая в газеты, листки, брошюры, они смущают многих и простецов веры.
Замечали ли вы, что многие из обителей мужских и женских особенно почитают Богоматерь, образец иноческих добродетелей — девства, целомудренной чистоты, кротости и послушания воле Божией? А ведь Она есть и Дева и Матерь. Чудо это как бы повторяется и на монашестве: отрекаясь от брака, сохраняя девство, увенчивая хвалами целомудрие, монашество истинно христианское, истинно православное не зазирает благословенного брака и благословенного от него рождения детей. Так и Спаситель, не имевший семьи, — и как возможно представить Его не таковым? — однако, ласкает, благословляет детей, этот плод брака, и первое чудо совершает на браке в Кане Галилейской, где Он Сам был одним из участников семейного торжества и почетным гостем.
Замечали ли вы, далее, в честь каких священных событий по-видимому, но именно только по-видимому, далеких от представлений и образов, коими живет монашество, основаны многие из самых многолюдных, древних и чтимых наших обителей? Рождество Предтечи, Зачатие Пресвятой Богородицы; Рождество Богородицы, Рождество Христово… Что это? Ненависть к жизни? Ненависть к семье? Ненависть к продолжению рода человеческого?
Уже эти внешние и, так сказать, косвенные указания говорят непредубежденному человеку о том, что монашество не может быть врагом и ненавистником жизни, проповедовать, ожидать одну только смерть и одною этою смертью определять и расценивать жизнь людей.
Откуда же такие обвинения и обвинители? Где корень и источник столь печального заблуждения и недоразумения?
Обвинители не дают себе труда надлежащим образом вдуматься в такое великое явление, как монашество, которое современно, в лице Богоматери, Иоанна Крестителя, апостола Иоанна Богослова, апостола Павла — современно самому христианству, будучи освящено и благословлено прежде всего и Самим Христом.
Христианство — всеобщая, всеобъемлющая истина. Христос Иисус, его Основатель и предмет веры христиан, есть Бог совершенный и совершенный Человек. А мы, люди, каждый из нас каждый отдельный человек — несовершенен и не может быть существом всеобъемлющим. И поэтому каждая отдельная группа людей, каждый народ так же, как и отдельный человек, может воспринимать только одну какую-либо или несколько сторон в христианстве в достойной и достаточной полноте и глубине. Всего христианства объять никто не может.
Одни замечают, видят и ценят, так называемую в науке, метафизическую сторону христианства. Не может человек уйти от известных вопросов, как не может уйти от самого себя; вопросы эти называются вопросами высшего порядка — о Боге, о мире, откуда этот мир, в чем его сущность, каково его предназначение, какое место в нем занимает человек, что такое сам человек, откуда он, житель ли он только этого мира, или в нем звучат запросы, отголоски и отзвуки какого-то бытия нездешнего, откуда эти запросы, каково должно быть поведение человека в жизни, что такое его совесть, как наполнить ее достойным и удовлетворяющим наш Дух содержанием, откуда в ней различие добра и зла, откуда сознание греха, где от греха спасение… Не уйти нам от вопросов о Боге, мире и человеке, которыми всегда был занят человеческий ум. И христианство, действительно, дает нам на все эти вопросы ясные, вразумительные ответы, на которые душа наша, по природе христианка, отзывается тайным согласием, согласием радостным, которое наполняет нас отрадою и блаженством. Все это так,— и все же здесь не все христианство, а только одна сторона его.
Другие видят в христианстве высокое, нравственное учение, столь глубоко и столь полно отразившее все стремления и всю жажду бессмертного человеческого духа, что за время, протекшее от первых слов проповеди Евангелия и до наших дней, в области нравственного учения буквально никто, нигде, никогда ни на единую черту не мог прибавить что-либо новое, высшее и совершеннейшее, сверх того, что сказано христианством. И это все правда,— и опять скажем, все же здесь не все христианство, а только одна сторона его.
Иные преклоняются пред величайшею преобразующею жизнь людей таинственной силою христианства. Не внешним переустройством жизни, не новыми законами для отдельных лиц, для семьи, для обществ и государств человеческих, а вечным духом веры и любви и общения с Богом и со Христом христианство, действительно, побеждало и побеждает зло и несовершенство мира, пересоздает людские сердца, человеческие взгляды, убеждения, стремления, законы, устройство жизни, общественность и государственность,— реформирует людей тем глубоким и решительным преобразованием человеческих душ, которое Спаситель в притче Своей сравнивает с малой закваской, поднимающей все тесто (см: Мф. 13, 33). И все это правда, но снова повторим: здесь не все христианство, а опять — только одна из сторон его.
Монашество берет в христианстве самое существо его, как религии, как общения человека с Богом, и притом человека падшего, согрешившего, но Богом воссозданного и искупленного и возведенного в звание и достоинство сына Божия. Монахи — это люди, особо чутко и обостренно сознающие и чувствующие силу греха в людях, его гибельную опасность для мира, его невыразимую тяжесть для нашей совести. Грех родил и рождает смерть: как же не говорить о ней монахам? Если они говорят о смерти и даже помышляют больше о смерти, чем о жизни, то разве это есть односторонность и ненависть к жизни, как Божиему созданию? Не наоборот ли, не есть ли это признак истинного и высокого сознания ценности настоящей и неповрежденной жизни? А те, которые умалчивают о грехе, о его тяготе, о смерти духа и тела и говорят только о любви к жизни,— не они ли являются людьми болезненно и опасно односторонними? Ибо ежедневно, ежечасно, ежеминутно смерть о себе напоминает и говорит не менее сильно, как и жизнь.
Монахи — это люди, которые, сознав грех и его пагубу в себе и в человечестве, помнят, разумеют и чувствуют, что Христос искупил грешный мир человеческий, что Он пострадал за все грехи прошлые, настоящие и будущие, что жертва Его искупительная всеобъемлюща, что Церковь, которую Он основал для продолжения Его дела, для усвоения людям плодов Его искупления, вечная, вселенская, всеобъемлющая, что Царство Его всеми обладает. Они представляют своими душевными очами Христа Искупителя непрестанно и везде: как страдал Он за жизнь мира, как возлюбил людей любовию, крепкою до смерти, как скорбел, тужил и плакал Он, когда несказанное бремя взятых Им на Себя добровольно грехов человеческих давило в Гефсимании Его безгрешную совесть. Они, иноки,— это те христиане, которые, повторяя и исполняя слова апостола, ничего не хотят знать в мире, кроме Иисуса Христа, и Сего распята; для них мир распялся, и они для мира (1 Кор. 2, 2; см.: Гал. 6, 14). Поминай Господа Иисуса, распятого при Понтии Пилате,— эти слова апостола Павла к ученику его и чаду веры и послушания Тимофею звучат ведь как вечная заповедь христианам (ср.: 2 Тим. 2, 8; 1 Тим. 6, 13).
Оттого любят монахи взирать на Распятие, оттого молятся пред Распятием; оттого кресты у них везде — и на парамане, и на четках, и на груди; оттого крест, простой деревянный крест, есть любимейшая, необходимейшая и самая выразительная принадлежность пострига, и вместе, всегда и везде трогательная священная принадлежность каждой монашеской кельи: деревянные, кипарисовые, перламутровые, каменные, золотые, серебряные, медные, костяные — эти кресты у монахов являются их проповедью себе самим, другим людям и всему миру.
Глубоко входит монашество в сознание тяготеющего над людьми греха, и не только над людьми, но и над всем миром. То, что обычно забывается всеми христианами, монашество хранит и помнит: именно то, что, по учению апостольскому, и вся тварь совоздыхает с человеком, несет на себе печальное и скорбное иго человеческого греха, желая облечься в свободу и славу чад Божиих (см.: Рим. 8, 22-23). Монашество чутко угадывает и разделяет эту всемирную скорбь природы, и, таким образом, является оно мировою скорбью, в высшем, самом чистом и глубоком значении этого слова.
Но все это — разве есть ненависть к жизни? Нет, здесь истинная любовь к жизни, соединенная с желанием всепокоряющим и всеобъемлющим,— сделать жизнь свободной от греха.
Оттого у монахов и видна эта пристрашливость* (* опасение, осторожность), эта трогательная боязливость греха, соблазна диавола, в деле, в слове, в помыслах, этот страх и заботливость, чтобы и к доброму делу, слову, помыслу не приразился дух сатанинской прелести, нечистого самопревозношения, греховного самодовольства, горделивого самолюбования. Оттого и на языке монахов слышны слова: «искушение», «враг» (диавол), боязнь лести лукавого и т. п. — что вызывает часто добродушную улыбку, а то и злобную насмешку со стороны людей мира, часто давно уже сделавшихся «брашном чуждему», пищею диавола, но не замечающих этого…
При таком настроении, когда в монахе вся душа заполняется сознанием греха, страхом, как бы не поработать греху, мировою скорбью, мировою жалостью, желанием освободить мир от греха,— есть ли время и возможность думать о себе, тем более о веселье и удовольствиях мира?
О, тогда естественным сам собою является пост; естественною является продолжительная молитва, усердная покаянная молитва за этот самый мир, во зле лежащий,— во спасение его, молитва, как глубокая потребность верующего сердца, ищущего богообщения и в богообщении — крепости и силы противу греха и противу врага спасения. Тогда естественным становится отречение от своей воли, ибо она, по опыту знаем, слишком удобопреклонна ко греху; в ее свободе, не уравновешенной сознанием воли Божией, открылась некогда в саду Эдема, на заре истории человечества, причина изначального нашего падения. Отсюда и монашеское послушание Богу, Церкви и данным от Церкви руководителям — главная добродетель иночества. Естественным становится в монашестве и отречение от похотей плоти, борьба с ними, ибо в похоти плоти некогда Ева нашла первый плод ко греху. Естественным и необходимым является, наконец, это глубокое смирение, с одной стороны, и страшная боязнь гордыни, с другой,— что видится у каждого доброго монаха: ибо не в гордыне ли начало греха, не гордыня ли является самым опасным советником для человека?
Но разве во всем этом — ненависть к человеческой природе? Нет, здесь, наоборот, любовь к этой природе, соединенная с желанием видеть природу человека в ее первозданной, от Бога дарованной красе.
Грехопадение человека, с одной стороны, и искупление его Спасителем, с другой,— вот грани монашества в области догмата. Оно желает войти в подвиг Христов, оно исходит ко Христу, вне градов, поношение Его нося на себе, оно берет ношу Христову и желает теснее приобщиться к Его искупительной жертве и служению… Не отсюда ли у монахов и это частое приобщение Святых Христовых Таин, Тела и Крови Искупителя, на высоте подвига делающееся ежедневною потребностью?
Любовь к бессмертной красоте добродетели, с одной стороны, и боязнь греха, с другой,— вот грани монашества в области нравственной жизни. А над всем сим — любовь к Богу и любовь к гибнущему от греха миру, в том смысле, чтобы избавить его от греха, привести к Богу, к познанию истины и спасения,— вот сущность монашества.
Кто не понимает всего этого, тот не понимает и христианства; кто не любит, не чтит монашество, как благороднейший плод и цвет христианской жизни, тот далек от Православия, и больше того — не вышел еще за пределы той веры, о которой апостол говорит: …бесы веруют, и трепещут… (Иак. 2, 19). Кто не сознал, какое значение в христианстве имеет аскетизм, подвиг, самоотречение, самоотвержение, тот не ведает даже азбуки христианства. Кто повторяет с чужого голоса, будто монашество есть враг всякой радости, тот еще не знает о той радости, о которой говорил Спаситель апостолам в самые тяжкие и скорбные часы: …радость ваша исполнится… и радости вашей никто не возьмет от вас (Ин. 15, 11; 16, 22).
Да, много и радости в монашестве, но чтобы ее познать и испытать, надо опытно пройти его настроение и путь его подвига. Радость эта, мир и покой не чувствуются ли и пришедшими сюда богомольцами? Почему они стремятся в монастыри? Почему здесь нас сретает и нам передается особый душевный покой? Почему так хорошо нам в хороших обителях? Посмотрите и на самих монахов в хороших монастырях: они приветливы, они благодушны, они не ропщут, не жалуются, они ни за что на свете, ни на какие земные радости не променяют своей иноческой радости духовной. А там, за стенами обителей, где мир гоняется за радостью, как за убегающей тенью,— не там ли слышатся выстрелы самоубийц, не там ли взаимное озлобление и борьба отравили жизнь, не там ли муки, ненависть, злоба, зависть и «мирский мятеж», по монашескому выражению?
Так ничего не остается от обвинений против монашества.
В молодости мы придаем особое значение метафизической стороне христианства, освещающей запросы нашего ума. В годы первоначального мужества, когда человек определяет свое положение и отношение к другим, пред ним выступает великое нравственное значение христианства. Когда он отдается работе общественной и государственной, он видит его преобразующую, созидательную силу. Но чем дальше, тем больше растет в человеке сознание своего греха пред Богом, — он видит в Христовой вере путь возрождения и прощения грехов. В годы же, приближающие нас уже к могиле, снявши соблазнительные и обманчивые покровы со всего греховно-мирского, уразумев подлог греховных радостей, обман, мишуру во всем, что манит нас греховными радостями, как драгоценность мирских удовольствий, перестрадавши, перегоревши в заблуждениях, в ошибках, в разочарованиях и падениях,— человек подходит к тайне страдания как искупляющего подвига, подходит к распятому Искупителю. Так даже в отдельном человеке меняется постоянно отношение к христианству. Только Церковь сильна и способна воспитать нас так, что эта односторонность, эти увлечения уравниваются в нас, и мы идем средним царским путем Евангелия. Но Церковь высоко ставит подвиг монашества, видит в нем путь спасения избранных душ, и можно безошибочно сказать и утверждать, что те христианские общины, в коих угасает или угас дух монашества, тем самым свидетельствуют, что они уже на пути к вырождению и смерти.
В православном церковном монашестве — не индийский аскетизм, где страдание безнадежно, где отчаяние заполняет жизнь, где истребление, прекращение и подавление жизни является идеалом.
В православном церковном монашестве люди спасаются в уповании и надежде. Оно — великий подвиг и добродетель; оно не ненависть, а любовь; оно не погибель, а спасение. Монашество есть жизнь, а не смерть. Аминь.
Из слова в праздник Успения Пресвятой Богородицы в Уссурийском Свято- Троицком Николаевском монастыре, на Дальнем Востоке, 15 августа 1913 года.