Митрополит Черногорский и Приморский Амфилохий (Радович)
Часть 1
В древнем Патерике, сборнике изречений египетских пустынников, содержится один удивительный эпизод, разговор преподобного Макария Великого с черепом языческого жреца.
Вот он: "Рассказывал старец Макарий — шел я однажды по пустыне и нашел череп. Когда я подтолкнул его маслиновой веточкой, череп вдруг заговорил. Я спросил — кто ты? Он ответил: я был жрецом идолопоклонников, которые когда-то жили здесь. А ты — духоносный Макарий. Когда в тебе разгорается сострадание и любовь к тем, кто мучается в аду, и ты молишься о них, они получают утешение. Старец спросил: о каких муках и каком утешении ты говоришь? Отвечал ему череп: как небо высоко над землей, так высоко под нами пламя, в которое мы погружены с головы до ног. И что страшнее всего, мы не видим лиц друг друга, мы привязаны друг к другу спинами, но когда ты молишься за нас, тогда мы хотя бы частично можем видеть лица тех, кто рядом, вот в чем наше утешение. Заплакал старец и сказал: проклят день, когда рождается человек...".
Пустыня, если бы даже и хотела, ничего не могла бы скрыть; ее обнаженность — свидетель обнаженной реальности. Отсюда и мудрость жизни в ней, рожденная от соприкосновения с прасущностью жизни. Нигде граница между бытием, небытием и лжебытием не пролегает настолько ясно, как в пустыне. Поэтому нет ничего удивительного, что в этом на первый взгляд абсурдном разговоре пустынника с черепом через раскрытие потустороннего трагизма, раскрывается главный источник трагизма человеческой жизни. Что есть ад? — Невозможность общения с лицом другого, с ближним. И действительно, лицо другого — единственное утешение для человека, живущего в пустыне — в реальной земной или потусторонней. Без этого утешения сам человек превращается в вопль отчаяния. Лицо — это откровение личности, ее светлый символ, ее выражение и отражение. Все энергии человеческого существа, добрые и злые, собраны и отражены в человеческих глазах, смехе, слезах. Свидетельство тому — лицо не только живого человека, но и мертвого. Мертвые лица уносят с собой следы и отражения тех миров, которые человек поселил в себе еще при жизни. Поэтому и поем мы при погребении вижу во гробе лежащую, по образу Божию сотворенную, красоту нашу...
Если лицо — это чудный отсвет Божиего лика, ясно, что природа его — общение, а недостаток общения или отсутствие его — это разрушение его праисконной красоты. По признанию черепа того жреца, безличноеприсутствие другого, то есть близость без возможности видеть его лицо и общаться с ним, превращает существование в ад, а совместную жизнь — в жизнь адскую. Погашенное лицо другого несравнимо хуже погашенного светильника в глухой ночи. Предметы присутствуют во тьме, но, недостаточно освещенные, они вселяют страх, угрожают, подстерегают; поглощенные мраком, они становятся присутствующим "ничем" или "чем-то", что леденит кровь ужасом. Это может быть и вещь, и зверь, и человек, и мир: мрак поглощает лик и заменяет радость его созерцания присутствием безликого чудовища; "связанность" спинами значит именно это.
Странно и удивительно, но это свидетельство о потусторонней адской реальности, полностью совпадает с мнением Сартра о присутствии другого в исторической реальности. "Другой — это ад", — утверждает этот предводитель материалистического экзистенциализма. По его мнению, это утверждение о другом прежде всего относится к присутствию Бога. Если существует Бог, значит, не существую "я", не существует моей свободы. Поэтому необходимо, чтобы Его не было. Но этот "человеколюбивый" богоубийца, "расправившись" с Богом, не знает, как ему приступить к общению с человеком: теперь уже и его присутствие становится мукой, неприступной, непробиваемой стеной. А где выход? — Прометеева безвыходность исторического существования...
В обоих случаях, — и в свидетельстве мертвого черепа, и в понимании еще живого, сартрова, скрывается (странно звучит, но это так) любовь к другому. В первом случае ясно, что речь идет о глубинном зове, крике о лике брата-человека. У Сартра любовь проявлена как бессилие и подсознательная ненависть. Ненависть — это патологическое состояние любви: любви, которая разрушает и уничтожает. Патологическое бессилие общения, чтобы оправдать себя, обвиняет другого, будь то человек или Бог. Но там, где исчезает лик другого, неминуема встреча с пустотой: героическое историческое самоутверждение человека в действительности — ничто иное как бегство от этой пустоты и собственного болезненного бессилия, бегство к чему-то другому как к спасению. Самолюбие, алчность, похоть — все это переполняет жизнь современного человека, и на самом деле все это — искаженный отсвет поиска другого, стремления к нему.
И действительно, из этого вопля, молитвы о лице другого рождена и соткана вся современная цивилизация. Может быть, ни в одной другой эпохе так ярко не проявился этот голод общения. Его проявления разнообразны — колонии хиппи, советские колхозы, израильские кибуцы, вспышки религиозных сект по всему миру, так называемое обобществление орудий производства, уничтожение личности радиобщественного блага, поиск хлеба для всех и похоти как "хлеба полноты" — все это лицо и изнанка трагического волнения, вихрь которого захватил оторванное от своего корня человечество нашего времени.
Свидетельствуют об этом и освоение все новых пространств космоса, и многие другие научные исследования, а все это опять же поиск встречи с тайной природы, с тем, что не есть я, но другое, и другое, без которого я немыслим. Таково устроение жизни — никто не попадает в такое безнадежное рабство к кому-то или к чему-то другому, как тот, кто ошибочно верит, что может быть свободен от него. Воистину, и другое идругой — наша радость и наше проклятие... Наш выбор состоит в том, чем они станут для нас — адом или раем.
Каким образом может быть связана православная Литургия с этими беспокойными поисками современности, в которых раскрываются основные законы бытия, его земная и потусторонняя трагичность? Сразу нужно признать, что Литургия кажется современному человеку каким-то ископаемым осколком прошлого, экзотичным своей архаикой, но чуждым ритму его жизни.
Действительно, если Литургия — это только религиозный ритуал и культ, тогда совершение ее в контексте важнейших вопросов человеческой жизни абсолютно беспредметно. Между тем она есть нечто совсем иное, чем может показаться кому-то на первый взгляд. Она много глубже — в ней сокрыта вся тайна Церкви и раскрыта полнота христианского понимания жизни.
Христианство имело и имеет только один ответ на всякий бытийный экзистенциальный человеческий вопль, в особенности, когда речь идет о поиске лица другого и общения с ним — Литургию с Евхаристией в своем сердце. Литургия — это историческое открытие тайны жизни как тайны общения и радостной встречи лицом к лицу, в которой истоки гармонии бытия и его всеединства.
Чтобы христианский ответ на это бытийное человеческое смятение стал понятен, прежде всего нужно пояснить, что значит общение, поиск лица другого, в котором так нуждается человек. Самым простым было бы объяснение, что речь идет просто о совместной жизни и о потребности в ней. Но чтобы эта совместная жизнь удовлетворила человека, она должна стать общением, возникающим не просто из родственных уз, общих интересов или случайных временных обстоятельств жизни. Человеку необходимо вечное, а не временноеприсутствие другого. Чтобы это присутствие стало истинным и реальным, оно должно быть чем-то большим, чем случайное внешнее присутствие, которое или удовлетворяет временным потребностям человека, или становится источником страдания и муки. Человек ищет присутствия другого как собственной внутренней полноты. Если же человеческий голод присутствия другого неутолим и вечен, то и само присутствие должно быть вечным. Всякое исчезновение другого или невозможность общения с ним рождает в человеке муку или смерть.
Какова первая реальность, с которой соприкасается человек с момента своего рождения? Это лицо матери и природа. Совершенно естественно поэтому, что он ищет своей полноты, истины о себе, самоутверждения в том, с чем он сталкивается, от чего рождается и с чем общается. Но рано или поздно наступает момент осознания непостоянства природы, ее несовершенства, с одной стороны, и исчезновения, потери матери, брата, любимого человеческого лица — с другой, после чего остается лишь счастливое или мучительное воспоминание об ушедшем.
Что это значит? — Это значит, что поиск полноты бытия и вечности общения только в смертной твари и в человеческой плоти — дело безумцев и чудовищный бесовский соблазн. Потому что голод вечного созерцания лица другого — это голод вечной жизни, бесконечности, голод без хлеба жизни. Следовательно, все, что носит в себе зародыш смерти, не может утолить его.
Поэтому Христос отвергает первое предложение сатаны в пустыне — искушение превращения камней в хлеб ради насыщения и собирания человеческого рода вокруг себя с помощью этого тварного, а значит, смертного хлеба. Это искушение было не только искушением Христа; оно в виде похоти плоти, похоти очес и гордости житейской с той же силой возникает и встает перед каждым человеком без исключения во все времена.
Похоть плоти — это поиск хлеба жизни там, где таится смерть, потому что и мир проходит, и похоть его(1 Ин. 2:17). Похоть очес означает угрозу оказаться поглощенным красотой тварного мира, опасность попасться на приманку смерти, отождествив Красоту с обманчивой красотой окружающего мира и себя самого. Тогда икона, лик, то есть то, чем является человек и всякое творение, превращается в идола. Человек тонет в обманчивой игре теней, растворяет лицо природы в себе, а свое — в ней, и то, что должно было стать путем ивыходом и входом, превращается в стену и источник всеобщего обезличивания: каждый каждого взаимно поглощает, все существующее взаимопоглощается, привлеченное красотой другого.
Такая замкнутость на себе и влюбленность в обезличенную красоту твари порождают слепоту, в свою очередь рождающую гордость житейскую: веру в собственные силы и могущество. Порабощенный, поглощенный самим собой и окружающим тварным миром человек отчуждается от самого себя и теряет способность различения: для него остается закрыто, что красота, которой он питается, — обычная приманка смерти. Но когда он осознает это хотя бы на мгновение, тогда это сознательное или бессознательное ощущение конечного превращения мира, самого себя и своей похоти в небытие рождает или отчаяние, или бессильный бунт, или безумное carpe diem. Другой становится врагом и источником несчастья или временным собратом на жалком и ужасающем карнавале земного существования. Инстинктивный страх смерти превращает человеческое братство в эгоистичную вражду, а глубинную жажду вечной жизни — в борьбу за власть над вещами и людьми.
Но и мир слишком мелок, и человеческая похоть сиюминутна, чтобы засорить и заполнить собой бездну человеческой жажды вечности, потому что как возможно делить с другим то, что не может удовлетворить даже мои собственные потребности?! Так опять же другой и своим присутствием и своим отсутствием — создает ад. Его присутствие обкрадывает меня и отнимает мой жизненный простор, а отсутствие становится источником метафизического одиночества, страдания и исчезновения. Это страшное противоречие и столкновение, и их корень со всей ясностью выражены словами святого апостола Иакова: "Откуда у вас вражды и распри? не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших? Желаете — и не имеете; убиваете и завидуете — и не можете достигнуть; препираетесь и враждуете — и не имеете, потому что не просите. Просите, и не получаете, потому что просите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений" (Иак. 4:1-3).
Чем побеждает Христос диавольское искушение и как отражает нападения Сатаны? — Написано, — отвечает Он, — не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящих из уст Божиих (Мф. 4:4). Это слово — оно хлеб, но и хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру (Ин. 6:33). И дальше Спаситель открывает суть Своих слов и смысл всего Евангелия — Я есмь хлеб жизни Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек... (Ин. 6:48,51). Отождествляя это слово с хлебом жизни и хлеб жизни с Собой, говорит далее, что хлеб этот — плоть Его, которую Он отдаст за жизнь мира (Ин. 6:51). И добавляет — ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем (Ин. 6:56).
Следовательно, тайна хлеба жизни — это тайна Христа и Его вечного присутствия, и нашего кровного общения с Ним. Общение же это осуществляется именно в Литургии. Литургия — это изображение всего спасительного домостроительства Христова и в то же время знак вечного присутствия Его Самого в нас и среди нас. В Литургии нам открывается Бог Слово как вечноприсутствующий Другой, и все происходящее на ней свидетельствует об этом.
Чем и как свидетельствует? — В первую очередь тем, что она совершается в воспоминание Господа и Спаса нашего Иисуса Христа. Каждое слово, каждая молитва, каждое движение и действие священника и молящихся и дар, который приносится, — все это напоминает о Христе и Его присутствии. Это "воспоминание" не означает просто памяти о прошлом; это не символическое театрализованное представление о чем-то, что произошло когда-то в прошлом. Речь идет о реальной встрече и реальном общении с вечно Присутствующим, о встрече и единении в Нем с Богом, с братом, с природой. На Литургии Бог открывается и предается человеку, и человек предается Богу; принесенные дары — это выражение и отражение этого взаимного дара, свидетельство их любви.
Так Литургия открывает нам триединую тайну жизни: тайну Бога, тайну человека и тайну природы, их истинные здоровые отношения. Впрочем, в этом заключены смысл и сила не только Литургии, но и всего православного богослужения. Богослужение — это отклик человека на Божий призыв. Его сущность, которая открывается в этом призыве и отклике, — именно в этом глубоком ощущении реального присутствия Бога в человеке и человека в Боге. Оно — сама живая память Церкви, память, в которой Божественное домостроительство силой Духа Святого вечно присутствующая реальность, воплощенная и явленная в святом Причастии.
Такой богочеловеческий реализм дает и истинный смысл Священному Писанию: оно — Слово жизни, которое открывает вечноприсутствующее в Церкви Слово Божие, оно — Его сила и Его знак. Поэтому и церковные песнопения, и чтение Священного Писания, Слова Божия, во время богослужения, в особенности на Литургии, уже есть некий образ сладостного общения с нетварными энергиями вечноприсутствующего Слова Божия, которое достигает своей вершины в Причастии Тела и Крови Его. Если все созданное пронизано Его логосными энергиями и если все — икона Его таинственного присутствия, возводящая к Первообразу, тем более это — Слово Его святое, Которое открывает Его чудный Лик, воплощенное Духом Святым в нас. Действительно, вся природа, все существа в ней, написанное Слово Божие и каждый человеческий лик — все это тварные иконы нетварного Первообраза, знаки и свидетели Его присутствия. Всякий раз, когда тварное существо осознает и ощущает себя как икона, оно благодаря этому открывает свою самую сокровенную тайну, свой лик, свой смысл, перестает быть закрытым, замкнутым на себе и порабощенным самим же собой, обретая таким образом свободу. Первообраз, образом Которого осознает себя тварное существо, не порабощает и не уничтожает эту свободу: Он, по Своей природе, призывает из неизреченных глубин Своего совершенства к максимальному осуществлению ее полноты. В тот же момент, когда какое бы ни было тварное существо замыкается на себе, оно становится рабом себя самого, утрачивая свою тайну и забывая свое призвание, теряя из вида свой Первосмысл.
Определенно можно сказать, что первородным грехом Адама и Евы было нарушение Божией заповеди и воли. Это не мифологический символ, с помощью которого человек пытается объяснить свое историческое несчастье, это реальная данность в существовании каждого человека. В самовлюбленности, в поиске счастья в самом себе и в сладости окружающего мира каждый человек, подобно Адаму, изгоняет из себя и окружающего творения красоту Первообраза, забывает о ее существовании и скрывается от нее. Но только в сиянии этой красоты он может познать себя, распознать свой истинный образ и познать природу. Следовательно, отчуждение от этой красоты — отчуждение от самого себя: человек, попирая заповедь Божию, попирает и святыню своего собственного существа. Демоническое действие страсти (а страсть — это неправильное, огреховленное отношение к себе и твари) приводит к отчуждению от Первообраза и через это — к помрачению образа. Тогда мир и человек перестают быть иконой, а становятся идолом, глухой китайской стеной между Богом и человеком, между людьми. В идоле, как и в иконе, присутствует вся существующая реальность, но уже как что-то безликое и мучительное, потому что после отчуждения и забвения разрушены первозданные личные отношения, потеряно живое созерцание лика Божия, человеческого лица и лица природы. Все здесь тонет в мрачной утробе забвения, все враждует, чтобы в конце концов исчезнуть в каком-то безликом и безличном единстве. Вот о каком адском бессилии общения с другим философствуют два черепа: живого Сартра и мертвого жреца.
Мы поем: Во свете Твоем узрим свет. Это значит: в Духе Твоем Святом и силой Его узрим свой Первообраз, Слова Твоего, и возрадуемся в Нем вечной радостью — Тебе и себе и всему миру. В этом смыслХлеба жизни, Господа Иисуса Христа, Который Своим воплощением вселяется в самую глубину человеческого существа и существа мира и все освящает силой Своего Воскресения, и соединяет все в единую Плоть, Причастием Своим святым Дарам и Своим вечным присутствием во всем, что существует и принимает Его.
Хлеб — это источник жизни, а жизнь — залог вечного радования лику другого и свет, освещающий и открывающий всякое лицо. Поэтому и говорит любимый ученик Христа: В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков (Ин. 1:4). Те, кто принимает этот истинный Свет, становятся Церковью, то есть собираются и призываются в радостный и вечный Собор созерцания лицем лицу (ср. 1 Кор. 13:12). Этот Свет все собирает в неразлучном единстве и хранит от забвения. Поэтому память Церкви — живая память, и ее Предание — передавание Жизни, Литургия — это земное начало и залог как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (1 Кор. 13:12) вечного взаимного созерцания и в созерцании радования.
Этот святотаинственный реализм и живая память Церкви понимают Хлеб жизни как тайну Церкви, святые Таинства Церкви — как "сердце" и "корень" ее членов, Церковь — как Христа, а Христа — как вечно подаваемые пищу и питие тем, кто Его принимает; мудрый Николай Кавасила выражает это следующим образом — "Церковь открывается в таинствах не символически, но как члены из сердца, как ветви от корня и, по слову Господа, как лозы от винограда. Ибо между ними существует не просто единство имен или аналогия по схожести; речь идет об идентичности самого предмета. Таинство есть Кровь и Тело Христовы, для Церкви Христовой они истинные пища и питие. Причащаясь ими, Церковь не превращает их в человеческое тело, но сама в Них превращается, ибо побеждает — лучшее Так, если кто-нибудь мог бы видеть Церковь Христову в той мере, в какой она соединена с Ним и в какой она причащается Его Телом — не видел бы ничего другого, кроме Тела Господня" (Н. Кавасила. Lit. Exp. 38 // PG 150, 452CD-453A). Живая Евхаристическая память Церкви означает соединение и единение Божественного Лика с человеческим и преображение всего человеческого через созерцание и общение с Божественным Первообразом.
Каков же этот образ, этот первообраз Божий, который дается человеку и который хранит эта живая евхаристическая память Церкви? Лицо Божие, которое во Христе открывается, сияет бесконечным человеколюбием. Это человеколюбие обнимает всего человека и этим освещает и просвещает его.
Во Христе между тем раскрывается не только Бог, но и образ истинного человека. Каков он? Это человек, который принимает Бога и открывается Богу всем своим существом, его лицо сияет бескрайним боголюбием. Это человек, который литургически-евхаристически приносит в жертву Богу всего себя и все, что он имеет. Поэтому и слышен непрестанный призыв — сами себя и всю жизнь нашу Христу Богу предадим. Именно в этом непрестанном взаимном предавании и давании и состоит тайна христианского подвига. Как наше существо, наш образ — икона Первообраза, так же и наш подвиг, образ нашей жизни должен быть иконой богочеловеческого подвига Христа.
Литургическая мистагогика, святотаинственное врастание в истинную Жизнь — не просто свидетельство присутствия Христа силой Духа Святого; она и изображение Его образа жизни, Его этоса. В ней, следовательно, даруется Жизнь и образ приобретения этой Жизни. Чтобы обрести Ее, наш этос, наш нрав, наш образ жизни должны быть действительно христоподобны. Бог отдает Себя и весь мир в дар человеку. Человек приносит себя и полученные дары как молитву и благодарность Богу. Бог не просто принимает человека и его дары, но и освящает их, обогащает Духом Своим Святым, претворяя дары в Тело Свое и собирая все в единство жизни, святости, любви, вечной радости и мира.
В таком приобретении и стяжании нрава Христова (святой Игнатий Богоносец) заключен смысл всего человеческого труда и подвига, то есть смысл этики и нравственности. Подвижничество, христианская этика и нравственность состоят в нашей жизни во Христе, в том образе жизни, который Он явил нам, живя среди нас. Литургия же — живое свидетельство и того и другого. Подражайте Богу, — подтверждает сказанное святой Апостол, — как чада возлюбленные, и живите в любви, как и Христос возлюбил нас и предал Себя за нас в приношение и жертву Богу, в благоухание приятное (Еф. 5:1-2).
Если тайна Божественного движения к человеку — тайна раскрытия и дарования Бога людям, то и духовное движение и подвиг человека, то есть его аскеза и нравственность, его приношение себя Богу — ради приобретения этого Божественного человеколюбия. Сущность Божественного человеколюбия — крест и смерть, нас ради и нашего ради спасения; следовательно и сердце истинного богоподобного боголюбия — также крест, сораспятие со Христом, подвижническое совлечение с себя ветхого человека, чтобы упразднено было тело греховное (Рим. 6:6).
Для тех, кто не "посвящен" в самого себя, отчужден от себя все сказанное может показаться абстрактным и далеким от повседневной действительности богословствованием. Для тех же, кому ведома борьба с собой, кто на опыте познал все грани своего существа, разрывающегося между злом и Божественным добром, знают, что борьба "тела греховного" и здоровой человеческой природы — неизбежный спутник всего, что происходит с ним, в нем и вокруг него. Действительно, в человеке постоянно присутствует какая-то раздвоенность, какой-то странный дуализм. Но, согласно православному пониманию, речь не идет о дуализме (в неверном истолковании некоторыми философскими и религиозными системами) духа и материи, души и тела, духовного и материального; многовековой библейски-отеческий опыт свидетельствует о том, что этот дуализм состоит именно в борьбе "тела греховного" и здоровой, Богом дарованной человеческой психофизической природы. "Тело греховное" — это последствие болезни и помраченности здорового "тела" тварного существа. Так же как в здоровом организме при заболевании возникают патологические разрушительные процессы, то же происходит и на духовном уровне, в сердце, пораженном грехом, растет раковая язва, раковая ткань, уничтожающая здоровье души, вытесняющая из нее благодатный свет, в котором виден вечноприсутствующий лик Божий. Без этого света сердце и душа каменеют и грубеют, все в них погружается во мрак, приобретает противоестественный вид.
Очевидно, что христианская аскеза, христианское понимание человеческого исторического подвига не строится на отрицании тела и материи или на презрении к ним. Метаисторически эсхатон, последняя реальность, не есть отрицание исторической земной действительности, но ее глубокое утверждение и подтверждение. Последняя реальность благодаря присутствию в себе Христа становится сердцем земной реальности, ее полнотой. Весь смысл креста и смерти Господа Иисуса Христа и нашего умирания со Христом и сораспятия с Ним заключен именно в радикальном отречении от "тела греховного".
Литургический возглас Святая святым! призывает верных и предполагает именно такое радикальное отрицание и освобождение от всего, что не свято и не чисто, трудом, подвигом и очищением. Сам по себе он не принадлежит только к Литургии, но через нее становится нормой всей жизни. Избавление от греха, в котором мир лежит, и который, рождаясь от похоти, рождает смерть (ср. Иак. 1:15), требует от человека подвига и борьбы всю жизнь.
То, что Святая предполагает подвижническое освящение принимающих, подтверждает и глубокая внутренняя взаимность и подобие Божественного и человеческого подвига в Церкви, потому что, как и литургическое воспоминание, означает совершенно реальное присутствие Христа и Его из любви распятого Тела, реальное присутствие Его богочеловеческого подвига, так же как и движение человеческой свободы — выраженные в покаянии подвиг и сораспятие Христу — должно быть распятым эросом (святой Игнатий Богоносец), сораспятой любовью. Мудрый Апостол говорит об этом так: Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями (Гал. 5:24), и еще: А я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира (Гал. 6:14). Жертвенная сострадающая любовь через Христа стала сердцем мира и человека именно потому, что она — Его сердце. Только в ней происходит единение и объятие Бога и Его творений; только в ней и ею присутствие Божие приносит человеку не насилие и рабство, но свободу и полноту, присутствие же ближнего становится источником вечной радости. В свете такой жертвенной любви Божией и собственного жертвоприношения человек в состоянии созерцать сладость лица брата своего и питаться ею, понять однажды и навсегда, что в действительности весь мир не стоит столько, сколько одна душа.
Такой любви мы причащаемся на святой Литургии и учимся пронизывать, наполнять ею всю свою жизнь таким же литургическим, то есть христоподобным образом. В целом смысл всего богослужения и всей нашей жизни заключается в этом жертвенном приношении себя и мира Богу ради приобретения Христа и Его Святого Духа как Хлеба жизни. Литургическое богослужение изгоняет из ума и сердца человеческого всякое праздное слово сего мира, наполняя их словом Божиим, воплотившимся Словом в виде Его евангельского слова, Его добродетелью, Им Самим. На этом богослужении уже не слышны наши праздные и нечистые слова: звучит только слово Божие и слово святых Его, от Божиего слова рожденное, созерцается только Божия добродетель и добродетель богоподобных друзей Его.
Наряду с этим значительную роль в православной философии и евангельской антропологии играет литургический пост. Его цель — коснуться, смирением, воздержанием и распятием человеческого тела — той же жертвенной любовью, которая выразилась в жертвенном заклании Христовой плоти за жизнь и спасение мира. Если человеческое тело желает причаститься и преобразиться нетварными Божественными энергиями, несотворенной славой и силой Христа воскресшего и узреть Его, оно вместе с душой должно стать общником Христовых страданий через уподобление Его смирению и распятию. Без такого целостного уподобления нашевоспоминание Христа, Его личности и смерти на Литургии и в жизни становится для нас безжизненным обрядом, а наше причастие Телу и Крови Его бывает в суд и в осуждение (ср. 1 Кор. 11:29), потому что кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней (1 Кор. 11:27).
В заключение следует подчеркнуть очевидный исторический факт: всякий раз, когда в человеке ослабевала вера в реальное присутствие Христа в Евхаристии, слабел и истощался страх Божий, слабела и исчезала ревность о добродетельной жизни, пропадал дух покаяния и жертвенной любви, то есть дух подвижничества и аскезы. Недостаток веры в реальное присутствие Христа, в Его богочеловеческий подвиг неминуемо влечет за собой ослабление нравственной ответственности людей по причине потери критерия человеческого поведения. От нравственного примера, от его возвышенности или низости зависит возвышенность или низость самой жизни; размытость критериев морали, нравственности и подвига размывает и уничтожает саму нравственность. Потеря критерия или его искажение приводят к потере способности различения нравственности и безнравственности, добра и зла, добродетели и греха.
Не случайно поэтому, что епископ, подавая новорукоположенному священнику Тело Христово как Залог жизни, предостерегает его страшными словами, что Господь спросит с него этот Залог на Страшном Суде, через Залог передавая ему и всю Церковь. Потому что там, где нет этого Залога, Церковь постепенно обмирщается, богочеловеческая полнота жертвенной любви теряет свою глубину и заменяется так называемым "социальным" христианством. Любовь и блага такого христианства практически ничем не отличаются от любви внехристианской, и до известной степени она может удовлетворить некоторые человеческие потребности, но она бессильна осмыслить и исцелить весь трагизм человеческого исторического существования.
Радостная встреча Бога и человека, человека с человеком не может произойти на таком поверхностном уровне, она возможна только в глубине освященного и преображенного, освобожденного от всякого мрака существа. Она неосуществима без евангельски-литургического личного покаяния, преображения и борьбы со страстями.
Этот духовный подвиг должен быть и личным и соборным, должен охватить все древо бытия от корней до кроны. Человеческое общество — не абстракция: оно — собрание и собор реальных личностей. Поэтому и ответственность в нем и за него — прежде всего личная ответственность, ответственность всех за всех. Насколько бы человек ни гуманизировал свои общественные структуры, они никогда не смогут заменить личного подвига, ибо молитва человеческого сердца — не молитва о гуманных структурах, которые обеспечивают ему удобство повседневной временной жизни: человек, как мы сказали, во всем и за всем ищет сладость лица другого и вечного утешения от созерцания и общения с ним. Когда безличная "социальная" ответственность заменяет личное покаяние и непрестанную борьбу против отчуждения от самого себя и других, тогда очень легко человеческие потребности становятся важнее самого человека, происходит смещение системы ценностей. Это происходит, когда человек теряет ощущение того, что истинная его полнота — в лице другого; теряет ощущение его незаменимости. Порабощенный жаждой приобретения вещей, человек заменяет личную встречу безличным общением вокруг вещей и предметов. Забывая, что он живет не только ради хлеба, человек продает за хлеб личность и душу. От этой замены человека на его потребности и "хлеб" до революционного уничтожения миллионов людей во имя удовлетворения этих потребностей остается один шаг... Тонко почувствовал эту тайну идолослужения Пастернак: идол остается идолом, будь то кровожадный Молох или еще более кровожадная богиня "будущего счастья всего человечества", в жертву которой приносятся миллионы конкретных личностей во имя абстрактного счастливого человека.
Литургия, что значит Церковь, Церковь, что значит Бог и человек, Богочеловек, сплетают из жертвенной любви Христовой и христоподобного человека вечный союз взаимного радования и созерцания лицом к лицу. Бог и человек, время и вечность, слеза ребенка и все человеческие страдания, — все это еще на земле начинает собираться воедино и спасаться от забвения и уничтожения, становясь благоуханием Христовым.
Другими словами, за человеком остается выбор между жертвенной христоподобной любовью, в которой даруется и открывается лицо другого как вечная радость и утешение, или жертвованием себя и другого собственной похоти и вещам, то есть идолам, и тогда другой становится источником муки и адского временновечного кошмара. Что значит — человек остается перед выбором между служением Богу или идолам...
Часть 1В древнем Патерике, сборнике изречений египетских пустынников, содержится один удивительный эпизод, разговор преподобного Макария Великого с черепом языческого жреца.
Вот он: "Рассказывал старец Макарий — шел я однажды по пустыне и нашел череп. Когда я подтолкнул его маслиновой веточкой, череп вдруг заговорил. Я спросил — кто ты? Он ответил: я был жрецом идолопоклонников, которые когда-то жили здесь. А ты — духоносный Макарий. Когда в тебе разгорается сострадание и любовь к тем, кто мучается в аду, и ты молишься о них, они получают утешение. Старец спросил: о каких муках и каком утешении ты говоришь? Отвечал ему череп: как небо высоко над землей, так высоко под нами пламя, в которое мы погружены с головы до ног. И что страшнее всего, мы не видим лиц друг друга, мы привязаны друг к другу спинами, но когда ты молишься за нас, тогда мы хотя бы частично можем видеть лица тех, кто рядом, вот в чем наше утешение. Заплакал старец и сказал: проклят день, когда рождается человек...".
Пустыня, если бы даже и хотела, ничего не могла бы скрыть; ее обнаженность — свидетель обнаженной реальности. Отсюда и мудрость жизни в ней, рожденная от соприкосновения с прасущностью жизни. Нигде граница между бытием, небытием и лжебытием не пролегает настолько ясно, как в пустыне. Поэтому нет ничего удивительного, что в этом на первый взгляд абсурдном разговоре пустынника с черепом через раскрытие потустороннего трагизма, раскрывается главный источник трагизма человеческой жизни. Что есть ад? — Невозможность общения с лицом другого, с ближним. И действительно, лицо другого — единственное утешение для человека, живущего в пустыне — в реальной земной или потусторонней. Без этого утешения сам человек превращается в вопль отчаяния. Лицо — это откровение личности, ее светлый символ, ее выражение и отражение. Все энергии человеческого существа, добрые и злые, собраны и отражены в человеческих глазах, смехе, слезах. Свидетельство тому — лицо не только живого человека, но и мертвого. Мертвые лица уносят с собой следы и отражения тех миров, которые человек поселил в себе еще при жизни. Поэтому и поем мы при погребении вижу во гробе лежащую, по образу Божию сотворенную, красоту нашу...
Если лицо — это чудный отсвет Божиего лика, ясно, что природа его — общение, а недостаток общения или отсутствие его — это разрушение его праисконной красоты. По признанию черепа того жреца, безличноеприсутствие другого, то есть близость без возможности видеть его лицо и общаться с ним, превращает существование в ад, а совместную жизнь — в жизнь адскую. Погашенное лицо другого несравнимо хуже погашенного светильника в глухой ночи. Предметы присутствуют во тьме, но, недостаточно освещенные, они вселяют страх, угрожают, подстерегают; поглощенные мраком, они становятся присутствующим "ничем" или "чем-то", что леденит кровь ужасом. Это может быть и вещь, и зверь, и человек, и мир: мрак поглощает лик и заменяет радость его созерцания присутствием безликого чудовища; "связанность" спинами значит именно это.
Странно и удивительно, но это свидетельство о потусторонней адской реальности, полностью совпадает с мнением Сартра о присутствии другого в исторической реальности. "Другой — это ад", — утверждает этот предводитель материалистического экзистенциализма. По его мнению, это утверждение о другом прежде всего относится к присутствию Бога. Если существует Бог, значит, не существую "я", не существует моей свободы. Поэтому необходимо, чтобы Его не было. Но этот "человеколюбивый" богоубийца, "расправившись" с Богом, не знает, как ему приступить к общению с человеком: теперь уже и его присутствие становится мукой, неприступной, непробиваемой стеной. А где выход? — Прометеева безвыходность исторического существования...
В обоих случаях, — и в свидетельстве мертвого черепа, и в понимании еще живого, сартрова, скрывается (странно звучит, но это так) любовь к другому. В первом случае ясно, что речь идет о глубинном зове, крике о лике брата-человека. У Сартра любовь проявлена как бессилие и подсознательная ненависть. Ненависть — это патологическое состояние любви: любви, которая разрушает и уничтожает. Патологическое бессилие общения, чтобы оправдать себя, обвиняет другого, будь то человек или Бог. Но там, где исчезает лик другого, неминуема встреча с пустотой: героическое историческое самоутверждение человека в действительности — ничто иное как бегство от этой пустоты и собственного болезненного бессилия, бегство к чему-то другому как к спасению. Самолюбие, алчность, похоть — все это переполняет жизнь современного человека, и на самом деле все это — искаженный отсвет поиска другого, стремления к нему.
И действительно, из этого вопля, молитвы о лице другого рождена и соткана вся современная цивилизация. Может быть, ни в одной другой эпохе так ярко не проявился этот голод общения. Его проявления разнообразны — колонии хиппи, советские колхозы, израильские кибуцы, вспышки религиозных сект по всему миру, так называемое обобществление орудий производства, уничтожение личности радиобщественного блага, поиск хлеба для всех и похоти как "хлеба полноты" — все это лицо и изнанка трагического волнения, вихрь которого захватил оторванное от своего корня человечество нашего времени.
Свидетельствуют об этом и освоение все новых пространств космоса, и многие другие научные исследования, а все это опять же поиск встречи с тайной природы, с тем, что не есть я, но другое, и другое, без которого я немыслим. Таково устроение жизни — никто не попадает в такое безнадежное рабство к кому-то или к чему-то другому, как тот, кто ошибочно верит, что может быть свободен от него. Воистину, и другое идругой — наша радость и наше проклятие... Наш выбор состоит в том, чем они станут для нас — адом или раем.
Каким образом может быть связана православная Литургия с этими беспокойными поисками современности, в которых раскрываются основные законы бытия, его земная и потусторонняя трагичность? Сразу нужно признать, что Литургия кажется современному человеку каким-то ископаемым осколком прошлого, экзотичным своей архаикой, но чуждым ритму его жизни.
Действительно, если Литургия — это только религиозный ритуал и культ, тогда совершение ее в контексте важнейших вопросов человеческой жизни абсолютно беспредметно. Между тем она есть нечто совсем иное, чем может показаться кому-то на первый взгляд. Она много глубже — в ней сокрыта вся тайна Церкви и раскрыта полнота христианского понимания жизни.
Христианство имело и имеет только один ответ на всякий бытийный экзистенциальный человеческий вопль, в особенности, когда речь идет о поиске лица другого и общения с ним — Литургию с Евхаристией в своем сердце. Литургия — это историческое открытие тайны жизни как тайны общения и радостной встречи лицом к лицу, в которой истоки гармонии бытия и его всеединства.
Чтобы христианский ответ на это бытийное человеческое смятение стал понятен, прежде всего нужно пояснить, что значит общение, поиск лица другого, в котором так нуждается человек. Самым простым было бы объяснение, что речь идет просто о совместной жизни и о потребности в ней. Но чтобы эта совместная жизнь удовлетворила человека, она должна стать общением, возникающим не просто из родственных уз, общих интересов или случайных временных обстоятельств жизни. Человеку необходимо вечное, а не временноеприсутствие другого. Чтобы это присутствие стало истинным и реальным, оно должно быть чем-то большим, чем случайное внешнее присутствие, которое или удовлетворяет временным потребностям человека, или становится источником страдания и муки. Человек ищет присутствия другого как собственной внутренней полноты. Если же человеческий голод присутствия другого неутолим и вечен, то и само присутствие должно быть вечным. Всякое исчезновение другого или невозможность общения с ним рождает в человеке муку или смерть.
Какова первая реальность, с которой соприкасается человек с момента своего рождения? Это лицо матери и природа. Совершенно естественно поэтому, что он ищет своей полноты, истины о себе, самоутверждения в том, с чем он сталкивается, от чего рождается и с чем общается. Но рано или поздно наступает момент осознания непостоянства природы, ее несовершенства, с одной стороны, и исчезновения, потери матери, брата, любимого человеческого лица — с другой, после чего остается лишь счастливое или мучительное воспоминание об ушедшем.
Что это значит? — Это значит, что поиск полноты бытия и вечности общения только в смертной твари и в человеческой плоти — дело безумцев и чудовищный бесовский соблазн. Потому что голод вечного созерцания лица другого — это голод вечной жизни, бесконечности, голод без хлеба жизни. Следовательно, все, что носит в себе зародыш смерти, не может утолить его.
Поэтому Христос отвергает первое предложение сатаны в пустыне — искушение превращения камней в хлеб ради насыщения и собирания человеческого рода вокруг себя с помощью этого тварного, а значит, смертного хлеба. Это искушение было не только искушением Христа; оно в виде похоти плоти, похоти очес и гордости житейской с той же силой возникает и встает перед каждым человеком без исключения во все времена.
Похоть плоти — это поиск хлеба жизни там, где таится смерть, потому что и мир проходит, и похоть его(1 Ин. 2:17). Похоть очес означает угрозу оказаться поглощенным красотой тварного мира, опасность попасться на приманку смерти, отождествив Красоту с обманчивой красотой окружающего мира и себя самого. Тогда икона, лик, то есть то, чем является человек и всякое творение, превращается в идола. Человек тонет в обманчивой игре теней, растворяет лицо природы в себе, а свое — в ней, и то, что должно было стать путем ивыходом и входом, превращается в стену и источник всеобщего обезличивания: каждый каждого взаимно поглощает, все существующее взаимопоглощается, привлеченное красотой другого.
Такая замкнутость на себе и влюбленность в обезличенную красоту твари порождают слепоту, в свою очередь рождающую гордость житейскую: веру в собственные силы и могущество. Порабощенный, поглощенный самим собой и окружающим тварным миром человек отчуждается от самого себя и теряет способность различения: для него остается закрыто, что красота, которой он питается, — обычная приманка смерти. Но когда он осознает это хотя бы на мгновение, тогда это сознательное или бессознательное ощущение конечного превращения мира, самого себя и своей похоти в небытие рождает или отчаяние, или бессильный бунт, или безумное carpe diem. Другой становится врагом и источником несчастья или временным собратом на жалком и ужасающем карнавале земного существования. Инстинктивный страх смерти превращает человеческое братство в эгоистичную вражду, а глубинную жажду вечной жизни — в борьбу за власть над вещами и людьми.
Но и мир слишком мелок, и человеческая похоть сиюминутна, чтобы засорить и заполнить собой бездну человеческой жажды вечности, потому что как возможно делить с другим то, что не может удовлетворить даже мои собственные потребности?! Так опять же другой и своим присутствием и своим отсутствием — создает ад. Его присутствие обкрадывает меня и отнимает мой жизненный простор, а отсутствие становится источником метафизического одиночества, страдания и исчезновения. Это страшное противоречие и столкновение, и их корень со всей ясностью выражены словами святого апостола Иакова: "Откуда у вас вражды и распри? не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших? Желаете — и не имеете; убиваете и завидуете — и не можете достигнуть; препираетесь и враждуете — и не имеете, потому что не просите. Просите, и не получаете, потому что просите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений" (Иак. 4:1-3).
Чем побеждает Христос диавольское искушение и как отражает нападения Сатаны? — Написано, — отвечает Он, — не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящих из уст Божиих (Мф. 4:4). Это слово — оно хлеб, но и хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру (Ин. 6:33). И дальше Спаситель открывает суть Своих слов и смысл всего Евангелия — Я есмь хлеб жизни Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек... (Ин. 6:48,51). Отождествляя это слово с хлебом жизни и хлеб жизни с Собой, говорит далее, что хлеб этот — плоть Его, которую Он отдаст за жизнь мира (Ин. 6:51). И добавляет — ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем (Ин. 6:56).
Следовательно, тайна хлеба жизни — это тайна Христа и Его вечного присутствия, и нашего кровного общения с Ним. Общение же это осуществляется именно в Литургии. Литургия — это изображение всего спасительного домостроительства Христова и в то же время знак вечного присутствия Его Самого в нас и среди нас. В Литургии нам открывается Бог Слово как вечноприсутствующий Другой, и все происходящее на ней свидетельствует об этом.
Чем и как свидетельствует? — В первую очередь тем, что она совершается в воспоминание Господа и Спаса нашего Иисуса Христа. Каждое слово, каждая молитва, каждое движение и действие священника и молящихся и дар, который приносится, — все это напоминает о Христе и Его присутствии. Это "воспоминание" не означает просто памяти о прошлом; это не символическое театрализованное представление о чем-то, что произошло когда-то в прошлом. Речь идет о реальной встрече и реальном общении с вечно Присутствующим, о встрече и единении в Нем с Богом, с братом, с природой. На Литургии Бог открывается и предается человеку, и человек предается Богу; принесенные дары — это выражение и отражение этого взаимного дара, свидетельство их любви.
Так Литургия открывает нам триединую тайну жизни: тайну Бога, тайну человека и тайну природы, их истинные здоровые отношения. Впрочем, в этом заключены смысл и сила не только Литургии, но и всего православного богослужения. Богослужение — это отклик человека на Божий призыв. Его сущность, которая открывается в этом призыве и отклике, — именно в этом глубоком ощущении реального присутствия Бога в человеке и человека в Боге. Оно — сама живая память Церкви, память, в которой Божественное домостроительство силой Духа Святого вечно присутствующая реальность, воплощенная и явленная в святом Причастии.
Такой богочеловеческий реализм дает и истинный смысл Священному Писанию: оно — Слово жизни, которое открывает вечноприсутствующее в Церкви Слово Божие, оно — Его сила и Его знак. Поэтому и церковные песнопения, и чтение Священного Писания, Слова Божия, во время богослужения, в особенности на Литургии, уже есть некий образ сладостного общения с нетварными энергиями вечноприсутствующего Слова Божия, которое достигает своей вершины в Причастии Тела и Крови Его. Если все созданное пронизано Его логосными энергиями и если все — икона Его таинственного присутствия, возводящая к Первообразу, тем более это — Слово Его святое, Которое открывает Его чудный Лик, воплощенное Духом Святым в нас. Действительно, вся природа, все существа в ней, написанное Слово Божие и каждый человеческий лик — все это тварные иконы нетварного Первообраза, знаки и свидетели Его присутствия. Всякий раз, когда тварное существо осознает и ощущает себя как икона, оно благодаря этому открывает свою самую сокровенную тайну, свой лик, свой смысл, перестает быть закрытым, замкнутым на себе и порабощенным самим же собой, обретая таким образом свободу. Первообраз, образом Которого осознает себя тварное существо, не порабощает и не уничтожает эту свободу: Он, по Своей природе, призывает из неизреченных глубин Своего совершенства к максимальному осуществлению ее полноты. В тот же момент, когда какое бы ни было тварное существо замыкается на себе, оно становится рабом себя самого, утрачивая свою тайну и забывая свое призвание, теряя из вида свой Первосмысл.
Часть 2
Определенно можно сказать, что первородным грехом Адама и Евы было нарушение Божией заповеди и воли. Это не мифологический символ, с помощью которого человек пытается объяснить свое историческое несчастье, это реальная данность в существовании каждого человека. В самовлюбленности, в поиске счастья в самом себе и в сладости окружающего мира каждый человек, подобно Адаму, изгоняет из себя и окружающего творения красоту Первообраза, забывает о ее существовании и скрывается от нее. Но только в сиянии этой красоты он может познать себя, распознать свой истинный образ и познать природу. Следовательно, отчуждение от этой красоты — отчуждение от самого себя: человек, попирая заповедь Божию, попирает и святыню своего собственного существа. Демоническое действие страсти (а страсть — это неправильное, огреховленное отношение к себе и твари) приводит к отчуждению от Первообраза и через это — к помрачению образа. Тогда мир и человек перестают быть иконой, а становятся идолом, глухой китайской стеной между Богом и человеком, между людьми. В идоле, как и в иконе, присутствует вся существующая реальность, но уже как что-то безликое и мучительное, потому что после отчуждения и забвения разрушены первозданные личные отношения, потеряно живое созерцание лика Божия, человеческого лица и лица природы. Все здесь тонет в мрачной утробе забвения, все враждует, чтобы в конце концов исчезнуть в каком-то безликом и безличном единстве. Вот о каком адском бессилии общения с другим философствуют два черепа: живого Сартра и мертвого жреца.
Мы поем: Во свете Твоем узрим свет. Это значит: в Духе Твоем Святом и силой Его узрим свой Первообраз, Слова Твоего, и возрадуемся в Нем вечной радостью — Тебе и себе и всему миру. В этом смыслХлеба жизни, Господа Иисуса Христа, Который Своим воплощением вселяется в самую глубину человеческого существа и существа мира и все освящает силой Своего Воскресения, и соединяет все в единую Плоть, Причастием Своим святым Дарам и Своим вечным присутствием во всем, что существует и принимает Его.
Хлеб — это источник жизни, а жизнь — залог вечного радования лику другого и свет, освещающий и открывающий всякое лицо. Поэтому и говорит любимый ученик Христа: В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков (Ин. 1:4). Те, кто принимает этот истинный Свет, становятся Церковью, то есть собираются и призываются в радостный и вечный Собор созерцания лицем лицу (ср. 1 Кор. 13:12). Этот Свет все собирает в неразлучном единстве и хранит от забвения. Поэтому память Церкви — живая память, и ее Предание — передавание Жизни, Литургия — это земное начало и залог как бы сквозь тусклое стекло, гадательно (1 Кор. 13:12) вечного взаимного созерцания и в созерцании радования.
Этот святотаинственный реализм и живая память Церкви понимают Хлеб жизни как тайну Церкви, святые Таинства Церкви — как "сердце" и "корень" ее членов, Церковь — как Христа, а Христа — как вечно подаваемые пищу и питие тем, кто Его принимает; мудрый Николай Кавасила выражает это следующим образом — "Церковь открывается в таинствах не символически, но как члены из сердца, как ветви от корня и, по слову Господа, как лозы от винограда. Ибо между ними существует не просто единство имен или аналогия по схожести; речь идет об идентичности самого предмета. Таинство есть Кровь и Тело Христовы, для Церкви Христовой они истинные пища и питие. Причащаясь ими, Церковь не превращает их в человеческое тело, но сама в Них превращается, ибо побеждает — лучшее Так, если кто-нибудь мог бы видеть Церковь Христову в той мере, в какой она соединена с Ним и в какой она причащается Его Телом — не видел бы ничего другого, кроме Тела Господня" (Н. Кавасила. Lit. Exp. 38 // PG 150, 452CD-453A). Живая Евхаристическая память Церкви означает соединение и единение Божественного Лика с человеческим и преображение всего человеческого через созерцание и общение с Божественным Первообразом.
Каков же этот образ, этот первообраз Божий, который дается человеку и который хранит эта живая евхаристическая память Церкви? Лицо Божие, которое во Христе открывается, сияет бесконечным человеколюбием. Это человеколюбие обнимает всего человека и этим освещает и просвещает его.
Во Христе между тем раскрывается не только Бог, но и образ истинного человека. Каков он? Это человек, который принимает Бога и открывается Богу всем своим существом, его лицо сияет бескрайним боголюбием. Это человек, который литургически-евхаристически приносит в жертву Богу всего себя и все, что он имеет. Поэтому и слышен непрестанный призыв — сами себя и всю жизнь нашу Христу Богу предадим. Именно в этом непрестанном взаимном предавании и давании и состоит тайна христианского подвига. Как наше существо, наш образ — икона Первообраза, так же и наш подвиг, образ нашей жизни должен быть иконой богочеловеческого подвига Христа.
Литургическая мистагогика, святотаинственное врастание в истинную Жизнь — не просто свидетельство присутствия Христа силой Духа Святого; она и изображение Его образа жизни, Его этоса. В ней, следовательно, даруется Жизнь и образ приобретения этой Жизни. Чтобы обрести Ее, наш этос, наш нрав, наш образ жизни должны быть действительно христоподобны. Бог отдает Себя и весь мир в дар человеку. Человек приносит себя и полученные дары как молитву и благодарность Богу. Бог не просто принимает человека и его дары, но и освящает их, обогащает Духом Своим Святым, претворяя дары в Тело Свое и собирая все в единство жизни, святости, любви, вечной радости и мира.
В таком приобретении и стяжании нрава Христова (святой Игнатий Богоносец) заключен смысл всего человеческого труда и подвига, то есть смысл этики и нравственности. Подвижничество, христианская этика и нравственность состоят в нашей жизни во Христе, в том образе жизни, который Он явил нам, живя среди нас. Литургия же — живое свидетельство и того и другого. Подражайте Богу, — подтверждает сказанное святой Апостол, — как чада возлюбленные, и живите в любви, как и Христос возлюбил нас и предал Себя за нас в приношение и жертву Богу, в благоухание приятное (Еф. 5:1-2).
Если тайна Божественного движения к человеку — тайна раскрытия и дарования Бога людям, то и духовное движение и подвиг человека, то есть его аскеза и нравственность, его приношение себя Богу — ради приобретения этого Божественного человеколюбия. Сущность Божественного человеколюбия — крест и смерть, нас ради и нашего ради спасения; следовательно и сердце истинного богоподобного боголюбия — также крест, сораспятие со Христом, подвижническое совлечение с себя ветхого человека, чтобы упразднено было тело греховное (Рим. 6:6).
Для тех, кто не "посвящен" в самого себя, отчужден от себя все сказанное может показаться абстрактным и далеким от повседневной действительности богословствованием. Для тех же, кому ведома борьба с собой, кто на опыте познал все грани своего существа, разрывающегося между злом и Божественным добром, знают, что борьба "тела греховного" и здоровой человеческой природы — неизбежный спутник всего, что происходит с ним, в нем и вокруг него. Действительно, в человеке постоянно присутствует какая-то раздвоенность, какой-то странный дуализм. Но, согласно православному пониманию, речь не идет о дуализме (в неверном истолковании некоторыми философскими и религиозными системами) духа и материи, души и тела, духовного и материального; многовековой библейски-отеческий опыт свидетельствует о том, что этот дуализм состоит именно в борьбе "тела греховного" и здоровой, Богом дарованной человеческой психофизической природы. "Тело греховное" — это последствие болезни и помраченности здорового "тела" тварного существа. Так же как в здоровом организме при заболевании возникают патологические разрушительные процессы, то же происходит и на духовном уровне, в сердце, пораженном грехом, растет раковая язва, раковая ткань, уничтожающая здоровье души, вытесняющая из нее благодатный свет, в котором виден вечноприсутствующий лик Божий. Без этого света сердце и душа каменеют и грубеют, все в них погружается во мрак, приобретает противоестественный вид.
Очевидно, что христианская аскеза, христианское понимание человеческого исторического подвига не строится на отрицании тела и материи или на презрении к ним. Метаисторически эсхатон, последняя реальность, не есть отрицание исторической земной действительности, но ее глубокое утверждение и подтверждение. Последняя реальность благодаря присутствию в себе Христа становится сердцем земной реальности, ее полнотой. Весь смысл креста и смерти Господа Иисуса Христа и нашего умирания со Христом и сораспятия с Ним заключен именно в радикальном отречении от "тела греховного".
Литургический возглас Святая святым! призывает верных и предполагает именно такое радикальное отрицание и освобождение от всего, что не свято и не чисто, трудом, подвигом и очищением. Сам по себе он не принадлежит только к Литургии, но через нее становится нормой всей жизни. Избавление от греха, в котором мир лежит, и который, рождаясь от похоти, рождает смерть (ср. Иак. 1:15), требует от человека подвига и борьбы всю жизнь.
То, что Святая предполагает подвижническое освящение принимающих, подтверждает и глубокая внутренняя взаимность и подобие Божественного и человеческого подвига в Церкви, потому что, как и литургическое воспоминание, означает совершенно реальное присутствие Христа и Его из любви распятого Тела, реальное присутствие Его богочеловеческого подвига, так же как и движение человеческой свободы — выраженные в покаянии подвиг и сораспятие Христу — должно быть распятым эросом (святой Игнатий Богоносец), сораспятой любовью. Мудрый Апостол говорит об этом так: Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями (Гал. 5:24), и еще: А я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира (Гал. 6:14). Жертвенная сострадающая любовь через Христа стала сердцем мира и человека именно потому, что она — Его сердце. Только в ней происходит единение и объятие Бога и Его творений; только в ней и ею присутствие Божие приносит человеку не насилие и рабство, но свободу и полноту, присутствие же ближнего становится источником вечной радости. В свете такой жертвенной любви Божией и собственного жертвоприношения человек в состоянии созерцать сладость лица брата своего и питаться ею, понять однажды и навсегда, что в действительности весь мир не стоит столько, сколько одна душа.
Такой любви мы причащаемся на святой Литургии и учимся пронизывать, наполнять ею всю свою жизнь таким же литургическим, то есть христоподобным образом. В целом смысл всего богослужения и всей нашей жизни заключается в этом жертвенном приношении себя и мира Богу ради приобретения Христа и Его Святого Духа как Хлеба жизни. Литургическое богослужение изгоняет из ума и сердца человеческого всякое праздное слово сего мира, наполняя их словом Божиим, воплотившимся Словом в виде Его евангельского слова, Его добродетелью, Им Самим. На этом богослужении уже не слышны наши праздные и нечистые слова: звучит только слово Божие и слово святых Его, от Божиего слова рожденное, созерцается только Божия добродетель и добродетель богоподобных друзей Его.
Наряду с этим значительную роль в православной философии и евангельской антропологии играет литургический пост. Его цель — коснуться, смирением, воздержанием и распятием человеческого тела — той же жертвенной любовью, которая выразилась в жертвенном заклании Христовой плоти за жизнь и спасение мира. Если человеческое тело желает причаститься и преобразиться нетварными Божественными энергиями, несотворенной славой и силой Христа воскресшего и узреть Его, оно вместе с душой должно стать общником Христовых страданий через уподобление Его смирению и распятию. Без такого целостного уподобления нашевоспоминание Христа, Его личности и смерти на Литургии и в жизни становится для нас безжизненным обрядом, а наше причастие Телу и Крови Его бывает в суд и в осуждение (ср. 1 Кор. 11:29), потому что кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней (1 Кор. 11:27).
В заключение следует подчеркнуть очевидный исторический факт: всякий раз, когда в человеке ослабевала вера в реальное присутствие Христа в Евхаристии, слабел и истощался страх Божий, слабела и исчезала ревность о добродетельной жизни, пропадал дух покаяния и жертвенной любви, то есть дух подвижничества и аскезы. Недостаток веры в реальное присутствие Христа, в Его богочеловеческий подвиг неминуемо влечет за собой ослабление нравственной ответственности людей по причине потери критерия человеческого поведения. От нравственного примера, от его возвышенности или низости зависит возвышенность или низость самой жизни; размытость критериев морали, нравственности и подвига размывает и уничтожает саму нравственность. Потеря критерия или его искажение приводят к потере способности различения нравственности и безнравственности, добра и зла, добродетели и греха.
Не случайно поэтому, что епископ, подавая новорукоположенному священнику Тело Христово как Залог жизни, предостерегает его страшными словами, что Господь спросит с него этот Залог на Страшном Суде, через Залог передавая ему и всю Церковь. Потому что там, где нет этого Залога, Церковь постепенно обмирщается, богочеловеческая полнота жертвенной любви теряет свою глубину и заменяется так называемым "социальным" христианством. Любовь и блага такого христианства практически ничем не отличаются от любви внехристианской, и до известной степени она может удовлетворить некоторые человеческие потребности, но она бессильна осмыслить и исцелить весь трагизм человеческого исторического существования.
Радостная встреча Бога и человека, человека с человеком не может произойти на таком поверхностном уровне, она возможна только в глубине освященного и преображенного, освобожденного от всякого мрака существа. Она неосуществима без евангельски-литургического личного покаяния, преображения и борьбы со страстями.
Этот духовный подвиг должен быть и личным и соборным, должен охватить все древо бытия от корней до кроны. Человеческое общество — не абстракция: оно — собрание и собор реальных личностей. Поэтому и ответственность в нем и за него — прежде всего личная ответственность, ответственность всех за всех. Насколько бы человек ни гуманизировал свои общественные структуры, они никогда не смогут заменить личного подвига, ибо молитва человеческого сердца — не молитва о гуманных структурах, которые обеспечивают ему удобство повседневной временной жизни: человек, как мы сказали, во всем и за всем ищет сладость лица другого и вечного утешения от созерцания и общения с ним. Когда безличная "социальная" ответственность заменяет личное покаяние и непрестанную борьбу против отчуждения от самого себя и других, тогда очень легко человеческие потребности становятся важнее самого человека, происходит смещение системы ценностей. Это происходит, когда человек теряет ощущение того, что истинная его полнота — в лице другого; теряет ощущение его незаменимости. Порабощенный жаждой приобретения вещей, человек заменяет личную встречу безличным общением вокруг вещей и предметов. Забывая, что он живет не только ради хлеба, человек продает за хлеб личность и душу. От этой замены человека на его потребности и "хлеб" до революционного уничтожения миллионов людей во имя удовлетворения этих потребностей остается один шаг... Тонко почувствовал эту тайну идолослужения Пастернак: идол остается идолом, будь то кровожадный Молох или еще более кровожадная богиня "будущего счастья всего человечества", в жертву которой приносятся миллионы конкретных личностей во имя абстрактного счастливого человека.
Литургия, что значит Церковь, Церковь, что значит Бог и человек, Богочеловек, сплетают из жертвенной любви Христовой и христоподобного человека вечный союз взаимного радования и созерцания лицом к лицу. Бог и человек, время и вечность, слеза ребенка и все человеческие страдания, — все это еще на земле начинает собираться воедино и спасаться от забвения и уничтожения, становясь благоуханием Христовым.
Другими словами, за человеком остается выбор между жертвенной христоподобной любовью, в которой даруется и открывается лицо другого как вечная радость и утешение, или жертвованием себя и другого собственной похоти и вещам, то есть идолам, и тогда другой становится источником муки и адского временновечного кошмара. Что значит — человек остается перед выбором между служением Богу или идолам...
Перевод с сербского
"Альфа и Омега", № 25