Беседы с монахом Диодором (Ларионовым), насельником Богородице-Сергиевой пустыни недалеко от Йошкар-Олы, на радио «Град Петров»
Беседа первая. Путь в Церковь
Все началось еще в школе. В детстве я вообще не читал книг. А отец у меня – большой книголюб. Он всегда собирал книги, каждое воскресенье ходил на книжный рынок, проводил там по полдня. У него было такое хобби: книги, книги, книги…
Беседа первая. Путь в ЦерковьВсе началось еще в школе. В детстве я вообще не читал книг. А отец у меня – большой книголюб. Он всегда собирал книги, каждое воскресенье ходил на книжный рынок, проводил там по полдня. У него было такое хобби: книги, книги, книги…
Наша маленькая однокомнатная квартирка была заставлена книгами. Так как у него растет сын, он приготовил для сына полное собрание сочинений Дюма, собрание сочинений Фенимора Купера, собрание сочинений Стивенсона, Конан Дойля, там еще что-то. Прекрасные собрания. Он думал, что мне это должно быть интересно. А я вообще ничего не читал, только на улице бегал. К нам ходил наш сосед, мой друг, он у нас брал читать все эти книги подряд и он их практически все перечитал. А я – ни одной. Отец все время так расстраивался, что я не читаю! Он решил меня приучить к книгам и начал мне читать вслух перед сном. Он начал с «Петра Первого» Алексея Толстого. Мне очень понравилось, стало интересно. Там ведь такой язык живой, интересно написано. А книга толстая. Отец мне половину прочитал, а вторую половину я сам уже дочитал.
– А сколько лет Вам было?
Лет, наверное, уже тринадцать-четырнадцать. Мой друг уже лет с одиннадцати-двенадцати читал. А я все не читал, мне неинтересно было. И вот я дочитал «Петра Первого», отец мне сразу другую книжку подсунул, историческую. Он заметил, что мне это интересно. Это был «Князь Серебряный», тоже Толстого – только другого. Мне эта книга еще больше понравилась. Потом «Мифы и легенды Древней Греции» прочитал – то ли сам, то родители читали. Потом у отца была такая эпопея Дмитрия Балашова «Государи московские». Каждый том посвящен отдельному князю. И я их все прочитал залпом. Все с этого и началось: я стал читать, читать. Я начал все читать, изучать, собирать по истории Древней Руси. Исписывал тетради, рисовал родословные. Знал наизусть, какие были князья, всех их родственников. У меня были нарисованы вот такие огромные ветки родословных. Потом узнал всех золотоордынских князей, литовских князей. Настолько увлекся, что очень долго бредил всем этим.
А потом у меня возник интерес к философии. Причем совсем неожиданно. Я как-то зашел в гости к своему другу, а у него на полке стоял Владимир Соловьев, два тома. Я посмотрел, там написано: «Оправдание добра». Я на лето взял у него это почитать. Мы с родителями поехали отдыхать за город. Жили там недели две. И я эту толстую книгу всю прочитал.
Надо сказать, что я в то время учился в английской школе, а потом мы с друзьями стали ходить на исторический в Малый университет. Там преподавал такой человек, который как-то нас увлек, он очень живо, интересно рассказывал. И он нам предложил: «Ребята, а хотите поступить в лицей? Я там преподаю историю. Что там у вас хорошего в советской школе?» И правда, там была просто дурацкая история, марксистская. Завуч, я помню, заставляла учить наизусть «Манифест» Карла Маркса. И вот, он сказал: «Приходите к нам в лицей, я там историю преподаю». А мне как раз история была интересна.
Мы пошли и поступили в этот лицей. А лицей, как оказалось, был физико-математическим. Но мы как-то сдали экзамены, хотя я никогда не был склонен к математике, к физике. И там начались занятия математикой, физикой. Нам никакого послабления не давали. Первый и второй курс университета мы в лицее изучали. Ну, и история тоже была, конечно.
Летом, перед лицеем, как я сказал, я прочитал Владимира Соловьева. А в лицее как раз была логика. Ее преподавал такой харизматичный преподаватель, он интересно рассказывал логику, философию. Он на меня очень сильно повлиял. Я ему давай рассказывать про Владимира Соловьева, а он мне говорит: «Да, это все, конечно, хорошо, но лучше бы вам, если вы так увлекаетесь, изучать философию с истоков, более систематично». Я спросил: «А с чего?» «Ну, — говорит, — вот, с Платона». И принес мне из дома томик «Избранные диалоги».
И когда я стал читать Платона, меня настолько поразили доказательства бессмертия души, апология Сократа, где он идет на смерть за добро, за благо, за идеи. Там такое учение о Боге изложено! И Сократ – такая личность! Его приговорили к смерти, оклеветав, что он, якобы, развращает молодежь. Его приговорили выпить яд цикуты. Как свободного гражданина его не казнили, в Афинах казнили только рабов. А свободный гражданин сам должен был выпить яд, если он приговорен к смерти. И вот вокруг него собрались ученики. «Апология Сократа» рассказывает о его речи, где он объясняет, оправдывает свою деятельность. Он учил только добру. А другой диалог – «Федон», просто потрясающий диалог, в котором Платон описывает, как ученики сидят вокруг Сократа, и он с ними беседует перед смертью, рассказывает о том, что за гробом. И логически доказывает бессмертье души. Меня, школьника, это так поразило! До сих пор, вспоминаю – мурашки по телу! Поразило его ясное сознание, что он идет на смерть. Причем его ученики отговаривали: «Давай мы тебе устроим побег!» А Сократ отвечал: «Как же я могу бежать, если я только ради этого и жил! Как я могу бежать из своего родного города, которому жизнь посвятил? Как я могу бежать как раб, как преступник? Я жил всю жизнь ради этого города, я учил добру. Я жил не ради этой временной жизни, а ради вечной жизни, которая за гробом нас ждет». Так и представляешь, как они все сидят и вынужденно печально соглашаются. Все очень скорбят, но согласны с ним, что бежать не надо. И он пьет эту чашу и умирает.
Там есть и другие важные диалоги на определенную тему: о добре, о справедливости, благе. Каждое понятие подробно рассматривается, причем в форме спора, диалога такого, хитрого, с каверзными вопросами. Как это можно было написать – невероятно! Я был этим просто сражен.
И в это время мы как раз стали в церковь ходить. Тогда была мода ходить в церковь. Конечно, на меня сильно повлиял Платон, и я стал глубоко изучать философию. Потом у меня произошел какой-то кризис. Так как я ходил в церковь, я почувствовал, что если заниматься только философией, то охватывает какой-то мрак от этих голых понятий, от отсутствия реальности. Ты же имеешь дело только со сплошными понятиями, ум мыслит только абстрактными категориями. И эти абстрактные категории стали меня затягивать. Видно, мой детский ум не выдержал, временами нападала жуть. А в церкви была совершенно другая реальность: там такое тепло, служба, пение… Другая реальность, это не голые понятия.
В какой-то момент я решил бросить занятия философией как поиска истины. Все. Отдал все свои книги другу Коле, перестал этим заниматься, Ходил в церковь, там спрашивал, что бы мне почитать. И все говорили: читай Игнатия Брянчанинова. Ну, думаю, ладно. Но нигде же ничего не продавалось. Я когда поступил в лицей, например, захотел Библию почитать. А она была только в отделе редких книг. Только там можно было Библию почитать и посмотреть. Я пришел, мне вынесли Библию, я ее открыл, полистал: ух ты!
Евангелие тогда стали впервые печатать в журнале «Слово» в 1990-м, кажется, году. И мы с другом его сразу же выписали. Такой вот литературно-художественный журнал, и там печатали Евангелие. И мы вырезали, у меня были вырезки, я все это читал, это была такая ценность! Ведь ничего не было.
– И как Вам Евангелие в таком возрасте?
Тоже поразительно. Но я его как-то недопонял сначала. Мне очень нравилось научение Христа, но я это воспринимал как-то по-человечески. Как будто это был человек, я еще не осознавал, что это Бог. Я даже настолько не понял, что думал: а почему же Его распяли, он же добру учил, говорил все хорошее. Я как-то не понял. Когда я в церковь ходил, в кружок вокруг владыки Иоанна, я стал спрашивать, а мне все твердят: Игнатий Брянчанинов! Игнатий Брянчанинов! И я пошел в библиотеку в университете, выписал его сочинения. Мне принесли, я стал рассматривать: первый том – «Аскетические опыты». Да, думаю, интересно. А третий том открываю – «Слово о смерти». Ух ты! Это же как раз то, что меня больше всего интересовало в связи с Платоном. Стал читать, так увлекся, что за целый вечер прочел целиком всю эту книжку. Сидел до закрытия. На меня нашло такое благоговение и какой-то ужас священный, что даже волосы на голове шевелились. Потому что там так живо, ярко описывается, все, что связано с христианским учением о смерти. На меня это огромное впечатление произвело. И я потом уже остальные сочинения Игнатия Брянчанинова стал читать. И уже тогда по-серьезному стал в церковь ходить, готовиться к причащению, стал воцерковляться. Но он был первым автором, которого я стал читать.
– Как дальше складывалась Ваша жизнь? Вы уже были обогащены мыслями святых отцов. Что это изменило в Вашей жизни?
Потом в лицее мы очень много изучали философию. У нас был философский кружок, который завели мы с моим преподавателем. Он преподавал логику на первом курсе лицея, а на втором – философию. В субботу мы не учились, и мы с ним договорились встречаться и просто что-то обсуждать. В свободной дискуссии мы проходили историю западной философии, начиная с Декарта. Там обсуждались вопросы философии бытия, говорили о Боге, о мире, о человеке. Это тесно соприкасается с той проблематикой, которую обсуждает и богословие. Оно ведь тоже учит и о мире, о Боге, о человеке, о бытии, просто в другом преломлении. Тесно соприкасается философия с богословием.
– Но не обязательно философия приведет к богословию, да?
Ну, смотря какая. Вот древних греков она привела. Если это подлинная философия – я думаю, приведет. Почему Бог избрал как раз древних греков, чтобы проповедовать миру Евангелие? Ведь через греков оно было проповедано. Хотя Христос был в еврейской среде, но кто распространил Евангелие? Евангелия все на греческом языке были написаны. И кто был поражен Евангелием, кто первый обратился? Как раз вот эти греческие философы. Они стали один за другим обращаться, приходить к вере. У них начались споры, потому что греки мыслили, думали. В результате богословских споров у них кристаллизовалось вот это учение церковное. И вообще все, что создано в Церкви.
– Может ли такой путь к Церкви стать неким примером для молодых людей? Через чтение – философские вопросы – к Храму? В нашем мире столько соблазнов, искушений, увлечений…Сейчас современная молодежь погружена в события, происходящие вокруг. Интернет, другие многочисленные средства информации их втягивают в эти события. Как можно помочь современному человеку, особенно молодому, подойти ближе к Богу? Кто должен здесь сыграть основную роль? Родители? Или общество?
– Ну, я не знаю. Когда я был «молодежью», никто мне ни в чем не помогал. Меня как-то все оттягивали, а я, наоборот, притягивался.
– Но все же как-то надо людям помогать?
– Не знаю. То, что у нас сейчас происходит, то, что называют помощью, мне кажется, наоборот, только все портит. Делает еще хуже. Мне кажется, молодежь по своей природе любознательная, живая, интересующаяся. Молодые люди настолько открыты для всего! Поэтому, я думаю, если нужно – они сами найдут.
– Но вот Вам же папа подсовывал книги.
– Но книги любые. Он хотел, чтобы я просто читал. Подсовывал, да. Ну что ж, если там есть папа, пусть тоже подсовывает. Нет, молодежи, конечно, нужно что-то подсовывать. Но мне кажется, можно просто увлечь своим примером. Потому что молодые люди еще не испорченные. Когда они видят что-то, они очень остро чувствуют, когда это подлинное, а когда ложное. У них это чувство остро развито. Например, молодые люди сильно восстают против несправедливости. Ложь очень остро чувствуют именно молодые, потому что потом взрослые иногда уже не могут отличить, где ложь, где правда. Им это уже даже и неинтересно. А молодежь остро это чувствует. И если что-то подлинное они видят, они обязательно к этому устремляются. А вот подлинного-то как раз сейчас и нет в этих программах обучения. То, что молодежи навязывают, это все идеология, все такое ложное, совершенно не соответствующее евангельскому духу свободы. Хотя, может быть, где-то что-то и нормальное есть. Должно ведь быть? Это ведь и от людей тоже зависит. Если есть личность, если человек может и объяснить, и сам этим живет, тогда он и молодежь сможет увлечь.
– А вот евангельская свобода: как ее Вы понимаете? Часто свободу сейчас понимают так: можно все. Для Господа главное – человек должен быть свободен. Что бы он ни делал – он свободен. А в чем правда евангельской свободы?
– О свободе все философы говорят. Особенно в ХХ веке. Мне кажется, в современном дискурсе свобода понимается как свобода от какого-то тоталитаризма, от давления, угнетения. Вот с этим связано современное понимание свободы. И если что-то запрещается государством, это значит, что государство нарушает человеческую свободу. Но ведь апостол Павел говорит, что если ты раб – еще больше поработи себя. Свобода вообще не зависит от внешнего, от того, свободен ты в материальном плане или нет. Речь идет о духовной свободе, то есть о свободе от рабства греху и дьяволу. Христианское учение на что опирается? На историю о грехопадении и на искупление Христом человеческого рода через крестную смерть и воскресение. Именно через это Христос даровал нам свободу, но свободу духовную, свободу возможности восхождения к Богу.
Потому что когда человек думает о материальной свободе, о свободе от давления государства, то он вполне может подпасть под рабство собственным страстям, которые может принимать за проявление своей свободы. Тогда это будет глубокое заблуждение. Человек будет рабом. И даже видно: если человек предан страстям, у него и поведение, как у раба. Например, если человек одержим сребролюбием, он трясется и боится за свои деньги. Если он порабощен другой страстью, гневом, то ему слова не скажи, он не может с собой совладать. Это разве не раб? Пускай он свободен от давления государства, от предписанных каких-то правил и норм, но поскольку он сам не может с собой совладать, то он и не свободен.
И поэтому понятие нормы, канона (есть такое церковное понятие: канон) и правила – оно именно не ограничивает свободу, хотя это так может показаться, а просто задает определенный ритм. Потому что иначе человек из этого ритма выбьется и попадет в хаотическое движение, в котором потеряет все и попадет под влияние страстей. Потому что страсти – это и есть хаос. Он спонтанно возникает. А добродетель воспитывается в гармоническом следовании заповедям Божиим. Через это приходит и понимание искупительной жертвы Христа, и обретение собственной свободы. Мне так кажется.
– Страсти – у них такой клубок сплетенный…
– Да, есть у Франсуа Мориака книжка «Клубок змей».
– А добродетели возделываются в соответствии с желанием следовать какой-то норме, канону, заповеди. Это значит, что мы все добродетели можем как-то различать? Или они тоже каким-то образом перемешаны, одна связана с другой, влияет на другую?
– Нет, если они связаны, это не значит, что они перемешаны. Перемешаны и связаны – это разные вещи. Когда, например, мы наливаем в чашку кисель, потом кладем туда ложку горохового супа, потом наливаем молока и все это перемешиваем, это получится такая жидкость, вся перемешанная, непонятно на вкус, что там. Это называется перемешанное. Это страсти.
А добродетели – это отдельные вещи, части каких-то вещей. Части тела, например, связаны между собой, но не перемешаны. Добродетели существуют как бы в комплексе. У нас в монастыре обсуждались вопросы о послушании, это было актуально. Послушание – это ведь добродетель. И когда добродетель вырывалась из контекста… Ну, например, тебе говорят: вот слушайся, а все остальное не обязательно. Можешь не воздерживаться, мало молиться, вообще на службу не ходить – ты, главное, слушайся. И кажется человеку, что если послушание – главная добродетель, то он должен стать добродетельным. На самом деле святоотеческое учение как раз опровергает такой подход. Святые отцы единогласно утверждают, что невозможно научиться одной добродетели, отвергая другие. Добродетели идут всегда все вместе. И если ты становишься послушным, то ты одновременно больше молишься, одновременно становишься смиреннее, одновременно приобретаешь больше любви.
А когда человек вырывает какую-то добродетель, абсолютизирует ее, то она превращается в порок. И послушание превращается в человекоугодие. Добродетели и пороки очень легко меняются местами. Ведь дьявол всегда скрывается под видом добра. Он же не может нам сказать: сделай вот это зло. Он говорит: ты сделай, это же хорошее дело, ничего в нем плохого и нет. Он всегда пытается прикрыться добром. Ему часто удается нас обмануть, потому что он называет добродетелью то, что ею не является. И человек верит. Например, ему кажется, что он совершает послушание, а на самом деле он превращается в льстеца и человекоугодника. А это страсть и порок. Человекоугодие и лесть – это страшный порок. Потому что он развращает полностью душу человека.
– А как же святые отцы говорили, что послушание выше поста и молитвы?
– Я думаю, они не в том смысле говорили, что послушание возможно без поста и молитвы, а в том смысле, что без послушания пост и молитвы бесполезны. Послушание – это как бы внешнее выражение смирения души. То есть, если ты не имеешь смирения, не можешь послушаться, значит твои пост и молитва – это просто некое проявление гордости. Ты постишься и молишься как лицемеры-фарисеи, которые постились и молились напоказ, и все видели, что они делают. Или даже может человек и не напоказ, а просто сам перед собой превозноситься и гордиться: вот я какой. Надмеваться. Я думаю, в этом смысле надо понимать.
– А вот еще про гордость. Понятно, что гордость – это корень всех пороков, мать всех пороков. Но человеку бывает сложно определить именно в себе это качество. Кажется: нет, я такой добродетельный, делаю все хорошо. И человек не замечает, что в нем развивается гордость, а из нее произрастают следующие пороки. Какие критерии есть? Как в себе это можно узнать? Ведь человеку свойственно, наверное, закрывать глаза на некоторые свои негативные проявления. Есть ли какие-то критерии, по которым определишь: нет, все-таки во мне гордость есть?
– Во-первых, гордость есть в любом человеке, это корень зла, мы его наследуем от грехопадения Адама. Он существует у нас в глубине души. Просто дьявол через помыслы пытается наш ум обратить на страсть, чтобы активизировать те страсти, которые у нас в глубине уже есть. Христос сказал, что из сердца исходит все зло. Пороки, гордость – вот это все исходит из сердца. Сердце – это средоточие греха, который там существует. Оно испорчено, оно больно.
– От рождения уже?
– Да, конечно. С младенчества, с детства.
– То есть надо просто знать, что в нас это есть, да?
– Да, надо знать, что это есть, но увидеть это – элементарно. Можно посмотреть, например, как ты реагируешь на то, что не по твоей воле совершается, или на замечания и оскорбления со стороны других людей. Тогда и будет видно.
– А подробнее?
– А как мы реагируем? Гневаемся, раздражаемся, начинаем сразу осуждать…
– Обижаемся.
– Обижаемся. Это и есть все проявление гордости и самолюбия.
– И что нужно сделать? Ведь кажется, что замечания несправедливы. Именно поэтому ты раздражаешься, гневаешься, обижаешься.
– Ну, это ведь целая наука, как нужно с собой бороться.
– А какую-то основу можете нам подсказать?
– «Уклонись от зла, сотвори благо». Так говорит псалмопевец Давид. Это основа. Нужно уклоняться от зла, не творить зло. Сначала не творить его в делах, потом в словах, потом в мыслях. Потому что грех действует через мысли. Потом он выражается у нас в словах, потом переходит в дела. Например, если мы разгневались, у нас как бы закипает сердце от гнева, появляется множество мыслей против этого человека, и мы начинаем их выражать, говорить: вот какой ты! Начинаем ругаться, обзываться. В состоянии гнева мы можем ударить и можем дойти даже до убийства. Поэтому, чтобы не совершить какой-то грех делом, нужно бороться со своими мыслями, помыслами, контролировать их. Нужно чувствовать движение помыслов и отслеживать приближение лукавых злых помыслов. Это целая наука: внемли себе.
А добродетели, противоположные грехам, которые в нас существуют, как раз нас исцеляют. Например, чтобы избавиться от гнева, нужно возделывать в себе кротость, стараться быть кротким. Здесь то же самое: как грех проходит через мысли, слова, дела – три стадии, так же и добродетели нужно начинать. Если ты не можешь сначала быть кротким в мыслях, то, по крайней мере, старайся в делах быть кротким. Дела твои пусть будут смиренны и кротки. Уступай другим. Старайся высказать им уважение, допустим.
– А не будет ли это той же самой лестью, о которой мы только сейчас говорили?
– Нет, лесть просто так к каждому человеку не бывает. Почему это и порок. Она возникает именно по отношению к тем людям, от которых ты зависишь. Например, к начальникам. Просто так какому-то человеку на улице ты ведь не будешь льстить. Зачем, кто будет это делать? Нет, льстят, обычно, людям, от которых хотят что-то получить взамен, от которых ждут какую-то выгоду себе.
– То есть кротость проявляется в уступчивости, прежде всего, так?
– Я думаю, вообще во многом. Уступчивость – это, конечно, одно из проявлений кротости. Итак, кротость нужна в делах. Потом в словах тоже нужно быть кротким. Не говорить, например, каких-то обидных вещей. И говорить с человеком так, чтобы это не было для него обидно. Вот в этом кротость. Например, есть люди, которые чуть что – сразу возражают. В этом проявляется отсутствие кротости. А кроткий человек молчит и принимает все, что о нем говорят. Христос говорит: «Научитесь от Меня, яко кроток есмь и смирен сердцем». Мы можем посмотреть, как Христос реагировал на все. Как Он жил и как разговаривал с людьми. У Него, с одной стороны, была ревность о Боге, когда Он обличал фарисеев, но, с другой стороны, Он был предельно кротким и смиренным. Принимал и побои, и гонения, и не было такого, чтобы Он осуждал кого-то.
– Возражал и спорил…
– Возражал и спорил, да. Прекословил. Третья стадия кротости – это кротость в мыслях, когда ты сам о себе уже думаешь смиренно и действительно считаешь себя грешным, недостойным человеком. Это уже более совершенная третья стадия, к которой человек должен стремиться и с которой должен уже жить и иметь дело. Кротость – это такая добродетель, через которую рождается смирение. Кротость рождает смирение, а смирение производит уже любовь к ближнему. Человек начинает вдруг чувствовать, что люди, которые его окружают, совершенно не такие, как он раньше думал. Начинает думать о них хорошо, начинает им сочувствовать, о них молиться. Это и есть проявление любви.
А через проявление любви происходит таинство, которое лежит в основании дела Христова. Потому что через любовь проявляется единство человеческой природы. Когда мы начинаем любить ближнего и сочувствовать ему, мы начинаем ощущать, что это не кто-то чужой, не какой-то внешний объект, индивидуум, сам по себе существующий, какая-то монада. А это такой же человек, как я, имеющий такую же природу. Наша природа, по сути, общая. И она вся падшая. Ты начинаешь понимать, что не только в тебе грех, но и в другом человеке. И понимаешь, что его грех частично соотносится с твоим грехом. И это ваша общая беда, общая трагедия. И когда ты уже через вот это осознание начинаешь молиться, у тебя молитва становится совершенно другого качества, другого уровня. Ты уже тогда понимаешь, что весь человеческий род заражен вот этим. И ты уже молишься не только за спасение себя, но за спасение всего человеческого рода. За спасение всех людей. Потому что ты остро чувствуешь всеобщее падение, как свое собственное. К этому приводит следующий этап смирения.
И когда ты осознаешь общечеловеческое падение, ты начинаешь глубже осознавать величие и глубину искупительного дела Христова, что Он на самом деле совершил. Он не просто спас тебя, не просто где-то когда-то абстрактно жил в Палестине. Он действительно искупил грех, весь человеческий род. Поэтому спастись мы можем только через обращение к Нему. Через призывание Его, чтобы Он смог нас исцелить от нашего нынешнего состояния. Вот так вот добродетели связаны между собой.
– Еще такой важный вопрос для нас, живущих в миру. Сейчас время такое: много забот, ритм жизни очень высокий, особенно в больших городах. Как человеку, который живет в миру, рассчитывать свое время, чтобы оставалось место для Бога, место для Церкви? Что нужно, что необходимо обязательно делать человеку, занятому работой, чтобы не оторваться от Бога?
– Не знаю. Мне кажется, меры здесь вообще не может быть. Человеку должно быть всегда недостаточно Бога. Ведь отсутствие Бога в жизни ощущается человеком как величайшая трагедия, несчастье существования. Поэтому он стремится к Нему вернуться. Если с этой точки зрения посмотреть на Ваш вопрос, получается: какой минимум ему нужно делать для этого, да? Раз в неделю, там, куда-то сходить или что? Тут сам собой, по-моему, напрашивается ответ, что ему надо всецело, глубоко стараться изменить свою жизнь и устремиться к познанию Христа и насколько можно больше думать о Боге, исполнять Его заповеди и идти этим христианским путем.
– Но ведь человек обременен семьей, заботами, работой, которые, порой, не позволяют…
– С этого, как раз, и начинается раздвоение личности. То, что как раз очень сложно преодолеть.
– Но ведь не у всех есть такое призвание – монастырь.
– Но тут ведь тоже можно найти такой способ жизни. Я не знаю. Сам человек должен с самим собой договариваться. Он должен сесть и, во-первых, определиться, что для него важно, что для него главное, чего он вообще хочет от жизни. Потому что большинство людей, о которых Вы говорите, которые «бегают на работу и заботятся», они никогда этот вопрос себе не задавали. Большинство. И даже когда они начинают ходить в церковь, они все равно этот вопрос себе не задают. Они не очень понимают, зачем они это делают. Ну, как-то вот, да, Бог есть, значит надо в церковь сходить. Кто-то чуть-чуть глубже начинает вникать. Но все равно не доходит до того, чтобы сесть и разобраться, что же все-таки он действительно хочет, к чему он вообще стремится.
– Но для того, чтобы сесть и подумать, надо, прежде всего, суметь остановиться в своем ритме, да?
– А как же! Само собой. Поэтому остановиться мирянам можно где, например? Почему миряне ездят в монастыри? Вот как раз для этого: чтобы в какой-то момент остановиться, сесть и подумать. Действительно попытаться с собой разобраться в тишине. Поэтому очень полезно для мирян посещать монастыри. Мирянам это дает какую-то основу – общение с монахами, посещение богослужений, просто сама обстановка, атмосфера, ритм жизни настраивает на самоуглубление и попытку с собой разобраться и познать себя. Задать себе какие-то вопросы, которые раньше, возможно, не успевал задать.
– То есть, когда вот такая ситуация с мирскими хлопотами, компромисс практически невозможен? С одной стороны ты хочешь, вроде бы, к Богу, а с другой стороны думаешь: а зачем мне? У меня тут, вроде, работа есть.
– Неужели работа настолько важна человеку? Он же понимает, что она кончится? Что она конечна, что он состарится и умрет. Разве это не очевидно? Я вот с пятнадцати лет как-то об этом задумывался. Все-таки работа есть работа, но нельзя смысл жизни в ней полагать. Нужно связывать основной смысл жизни, который состоит подготовке к вечности, в стремлении к Богу, каким-то образом через освящение, которое мы получаем в Церкви. Оно же приходит, оно освящает всю нашу жизнь. Наполняет нас, когда, например, мы приобщаемся Божественной благодати на литургии, причастие принимаем и молимся. Входим вот в этот ритм христианской жизни через исполнение заповедей, через молитву, через возделывание в себе добродетелей и отвращение от греха. Через это все мы освящаем, как бы, всю нашу жизнь. То есть, это не просто то, что мы один раз получили, а потом оставили где-то и ушли опять на свою работу. Нет, мы же это несем в себе. То освящение, которое мы получили, мы приносим потом в семью, в мир, даже на свою работу. Чтобы мы вот это воспроизводили в своей дальнейшей жизни. И тогда, может быть, качество жизни, которое существует на работе, поменяется через это. И тогда уже не будет такого противоречия, которое сейчас вы ощущаете.
Когда в Грецию приезжал наш владыка – а владыка у нас очень молитвенный, он любит молиться, он действительно верит во Христа – когда он приезжал к отцу Никодиму, отец Никодим был просто поражен тем, что владыке ни скажешь, он все делает. Ему скажут: владыка, вставайте сюда – он встает. Владыка, повернитесь – он поворачивается. Владыка, Вы читаете сейчас Шестопсалмие – он читает. Все, что ему говорили, он все выполнял. И там удивлялись: «Первый раз такого владыку видим. Все, что ему скажешь, он скромно, кротко исполняет». Даже то, что не в традиции русской, но в традиции греческой, некоторые особенности, он все-все кротко исполнял. Даже то, что он не знал, ему подсказывали, исправляли. Он исправлялся скромно, все читал так, как ему сказали. И такой мир был в церкви! Все были настолько спокойны, настолько было хорошо у отца Никодима. Какое он произвел впечатление, как все были рады, что владыка такой кроткий. Он такую создал обстановку, что все молились с большим воодушевлением, все были радостные и улыбались.
– Отец Диодор, как Вы выбрали монашеский путь? Как почувствовали этот призыв? Были у Вас колебания, сомнения?
– В семинарию я поступил на первый курс, но сразу перевелся на второй. Экстерном сдал все за первый курс и учился уже на втором. Набрал там кучу всяких факультативов: греческий, древнегреческий, новогреческий. Занимался усердно языками. Новогреческий у меня как-то хорошо пошел, и через год, когда мы этот курс кончили, преподаватель мне сказал, что есть возможность поехать в Грецию, есть два места. Можно поехать и там позаниматься языком. Спросил, хочу ли я. Я сказал, что, конечно, хочу. Взяли одного человека из старшей группы, который уже два года учил язык. А другого – из младшей, я как раз был в младшей группе. Мы приехали, там была светская молодежь из разных стран. В основном, из Восточной Европы: из Венгрии, Албании, Болгарии, с Украины, из России, из Сербии. Мы стали активно общаться со всеми студентами, дружить. И как-то я подумал: вот, какие все хорошие, зачем мне тогда монастырь нужен? Хорошо жить и в миру можно. Вон какие хорошие люди есть в миру! Так я засомневался.
И вот мы учились, а зимой на каникулах поехали на Афон. Нам довелось два раза съездить на Афон, пока учились: зимой и летом. На нас большое впечатление произвел Афон, там монашество такое суровое. Мы переключились совсем в другой дух монастырский. Мы обошли десять монастырей зимой, а другие десять летом. Там всего двадцать монастырей. Ну и там, конечно, появилось много знакомств, много встреч, общений было. Поскольку мы язык знаем, мы со всеми могли разговаривать. Это, конечно, очень помогало.
Потом мы вернулись, опять в студенческую среду влились, опять стали учиться. По воскресеньям мы ходили на службу в храм. Рядом с нами была церковь святого Георгия. И туда ходил один человек, который работал в магазине напротив. Мы с ним тоже сдружились, и он нас стал возить по монастырям. В один монастырь свозил, в другой. И вот отвез в Хрисоподаритиссу, в монастырь в горах. Там был отец Никодим. Так мы с ним в первый раз встретились. Меня очень удивило, что он такой скромный, простой. Обычно все архимандриты важные. А он даже не похож на архимандрита. Просто видно, что он старее, по сравнению с другими братьями, седоватый такой человек. Все молодые, а он выделялся только из-за возраста.
Мне запомнилось с первой встречи, что он очень интересовался Россией, как мы в России живем. Про новомучеников, про русскую Церковь спрашивал. И мы ему все рассказывали. Он говорил: «Мы в Греции всегда так интересовались, но мало чего знали, когда там был Советский Союз. Мы знали только одну книжку Струве, которые написал о Православии в СССР. Она была на французском, мы ее на греческий перевели. И только по этой книжке мы знали про Россию. А больше ничего не знали. Расскажите, расскажите!» У него был просто неутолимый интерес к тому, что есть в России. Мы рассказывали, потом сами у него о чем-нибудь спрашивали. И так сдружились. Он нам очень понравился. И братия, и монастырь понравились. Там у него тогда было всего четыре монаха, по-моему. Сейчас уже девять. Четыре монаха и два послушника.
И вот, мы подружились с отцом Никодимом, стали к нему ездить постоянно. У нас в пятницу заканчивались занятия, а в субботу и в воскресенье был выходной. Мы уезжали в пятницу сразу после занятий, а в воскресенье вечером или в понедельник утром мы уже приезжали на занятия. Постоянно ездили, разговаривали с отцом Никодимом. Я с отцом Никодимом очень сблизился, с ним сидел, все у него спрашивал. И он мне как-то стал говорить: «А ты про монашество никогда не думал? Не хочешь в монастырь?» Я говорю: «Не знаю. Вообще-то думал». И он мне стал рассказывать о монашестве: «Обязательно, – говорит, — тебе надо стать монахом. Ты так подходишь, это твое». Вот так он мне стал говорить.
Но и меня как-то поразил их образ монашества. В голове уже сложилось, что монашество – это сплошные трудности невыносимые и сплошной каторжный труд. Как на каторгу себя обрекаешь. А у них открылся такой светлый образ монашества. Они больше говорили о молитве, о чтении святых отцов, об их изучении, познании, об учении Церкви. Как-то все вот так у них. Это то, что как раз и было мне интересно всегда. Я ведь почему сомневался, когда думал о монастыре? Мне казалось, меня там поставят в коровник, и я буду в коровнике. А мне интересно богословие изучать, заниматься наукой. Я поэтому и стремился поехать учиться. В семинарии в Москве в то время такой период начался, когда открылось много перспектив. Куда хочешь можно было поехать: хоть в Оксфорд, хоть в Гарвард, хоть куда. У семинарии много связей. Ну, Московская семинария – она центральная, поэтому у нее большие возможности. Там всегда находилась стипендия, какие-то предложения, еще что-то. В мое время это стало развиваться, а сейчас, по-моему, это уже как на рельсах.
– Все доступно, да?
– Да. Если хочешь учиться, то сейчас есть вообще все возможности. Просто сейчас люди пропали, которые этого хотят. В семинарии хотят учиться, но наука богословие интересует их до определенного предела, а потом все бросают.
– Итак, отец Никодим Вас спросил, не хотели ли Вы пойти в монахи.
– Да. Мы про это с ним говорили, и меня поразило, как он описывал монашество. Всегда в светлых тонах, что это – познание Бога, какая-то благодать. Как-то он убедительно говорил, что Господь даст много благодати. Конечно, это для меня было просто каким-то открытием. Не верил своим ушам, что такое может быть. Понимание монашества такое, какое мне, видимо, где-то в глубине души было родственно. Я за это зацепился, мы стали все время говорить об этом. И он повторял именно о благодати. Мне запомнилось, что постоянно у него в устах звучало, что в монашестве Господь дает человеку изобилие благодати и любовь Свою к нему проявляет, и богопознание открывается. Вот в таком духе он все говорил.
И я раньше ни в монастыре, нигде ни с кем не общался из монахов, которые бы так говорили. Даже монахи, которые были мне интересны, которых я слушал, никогда про эти вещи не говорили. Никогда не говорили о Боге, о благодати вот в таком духе. Всегда у них как-то все было практично: вот это ты плохо сделал, это хорошо сделал, так вот не делай. Они замечания делали, исправляли все время. И я привык, что тебя все время исправляют. Ну, правильно, значит так и надо. А отец Никодим совершенно в другом духе общался. Была колоссальная разница. Я понял, что все это зависит от людей. Не надо это связывать с национальностью. То, что по-другому сложилось в русских монастырях, это, мне кажется, относительная вещь. Это может измениться.
И тогда я уже стал соглашаться на монашество, но все равно как-то у меня был страх. Когда я был рядом с отцом Никодимом, я проникался этим, все было просто, понятно, что это нужно. А когда уехал – стало по-другому. Мне так тяжело было уезжать, с ним расставаться, я расстраивался.
Я уехал обратно в семинарию, поступил на четвертый курс, а третий, который я пропустил, мне пришлось опять экстерном сдавать. Я стал догонять, в учебу включился, экзамены сдавал, учился параллельно. Потом там как раз появился Шичалин, он возглавляет греко-латинский кабинет в Московской семинарии. Он известный классический филолог, педагог с большой буквы. Он основал классическую гимназию, сторонник классических языков. Он у нас вел факультатив. Но я вначале к нему не попал, а на четвертом курсе, когда я вернулся, была возможность, и я сразу пошел к нему, мы стали там изучать древнегреческий и латынь. Он сразу за один урок всю грамматику латыни нарисовал. Пришло там тридцать или сорок человек, на второе занятие – пятнадцать, на третье – десять, на четвертое – шесть или пять. И вот эти пять-шесть человек остались до конца. Кто не нужен, он всех отсеял. У него был такой поток и требования… Мы читали тексты, а готовиться иногда не было времени. А он – давай, переводи. Читаешь, не можешь перевести, а он все равно – давай дальше. И так сидишь, мучаешься, краснеешь, а потом думаешь: нет, на следующее занятие я точно все сделаю. Или не приду. И некоторые не приходили больше. Другие же начинали заниматься по-настоящему, по-нормальному. Ведь многие в семинарии так привыкли: не выучил – да ладно, все простят. А я очень хотел выучить. Поэтому мы рано вставали, поздно ложились, учились напряженно. Но, благодаря ему, все хорошо выучили. У меня еще было стремление к познанию всего, к изучению жизни мира. Литература очень интересовала. Мы когда были в Греции, греческую литературу довольно подробно изучили. От начала до нашего времени. Уже у нас разные предпочтения появились. Мы хорошо стали в ней разбираться, много читали. Я много читал художественной классики и современных писателей и поэтов. Все это очень увлекало, опять стало перебивать мысли о монашестве.
К тому же у меня был опять страх перед монашеством. Думал, вот сейчас уйдешь и все! Было ощущение потери свободы. Казалось, что я всю свободу потеряю и буду уже не свободным человеком, а пусть не рабом, но заключенным каким-то. Помню, я шел по улице, была весна, март месяц. Я смотрел на снег и думал: сейчас вот я спокойно могу ходить по улице города, совершенно свободный человек, могу пинать этот снег, а потом это уже не будет мое. Это будет чье-то. И вот так я все время сомневался. А потом мне отец Давид, когда я к нему приезжал, говорит: «Ну, ты все-таки решай».
(Отец Диодор упомянул отца Давида, это имя еще будет звучать в рассказе нашего собеседника. Этот человек сыграл определенную роль в его жизни. В начале 90-х годов, когда о. Диодор еще был старшеклассником, в Казани стали открываться храмы и монастыри, у всех верующих было большое воодушевление, и в этот момент появился о. Давид, которого назначили настоятелем Иоанновского монастыря. Можно сказать, что о. Давид в какой-то степени привлек внимание будущего о. Диодора к монашеству. Но путь самого архимандрита Давида (Кораблева) оказался очень непростым, извилистым. Горячо брался он за многие начинания, но так же горячо их бросал. Сначала он покинул Иоанновский монастырь и начал строить в лесу в соседней республике скит. Этот скит в 1996 году был преобразован решением Священного Синода в общежительный монастырь. Затем он охладел и к этому начинанию, покинул монастырь, уехал за границу и оставил пределы канонической церкви. Уже постфактум было принято решение в 2014 году освободить архимандрита Давида (Кораблева) от должности наместника мужского монастыря Богородице-Сергиевой пустыни Килемарского района республики Марий Эл, а решением епископа о. Давид был запрещен в священнослужении. Монастырь не опустел, в нем остались два монаха, которые считали неприемлемым покидать родную обитель как место своего покаяния, по определению святых отцов. Тем не менее, именно о. Давид в числе первых заговорил с о. Диодором о монашеском пути, приглашал его в основанную им обитель)
Отец Давид мне говорит: «Либо ты с нами будешь, входишь в монастырь, либо нет». Я говорю: «Ну вот я еще хочу в академии поучиться, а потом посмотрю». Отец Давид сказал: «Нет-нет, ты вот давай сейчас решай. Мало ли что там дальше будет».
Он и так был противником семинарии, а тут я вздумал еще в академию. И я стал думать, что Бог как-то Сам должен за меня решить. Или мне должен это сказать кто-то. А мне никто не говорил, и все так тянулось. И потом я пришел к выводу: нет, человек, по крайней мере, этот вопрос должен сам, своей свободной волей решить. И я решил: все-таки я сделаю этот шаг, скажу «да». А там дальше что будет, то и будет. И, как оказалось, что это и есть то единственное, чего Бог от человека требует в этой ситуации, когда речь о монашестве идет. Допустим, если человек в священники идет, его там могут благословить, сказать, ты давай, убедить его. А в монашество – нужно, чтобы человек сам изъявил свою свободную волю. Даже считается, что в священство стремиться как-то плохо, это некое превозношение. А в монашество наоборот. Стремление в монашество своей доброй волей угодно Богу. Поэтому сам человек должен выразить свое желание и пойти. Когда он этот шаг сделает – вот единственный этот шаг – все! Потом уже Бог берет его жизнь в Свои руки, и дальше уже все совершается как-то само собой. И так вот и произошло. После семинарии я приехал уже в монастырь.
– Не было ли у Вас когда-то сожаления о том, что Вы все-таки вступили на этот путь? Вы боялись потерять свободу. Вы ее не потеряли? Как Вы сейчас ощущаете?
– Нет, нет, как оказалось.
– Приобрели?
– Просто у меня, видимо, было неправильное представление о свободе. Оно было навеянное духом экзистенциализма, я читал Пруста и все в таком духе. Реальность мне представлялась навеянной этими авторами. Я тогда много читал, увлекался ими. Была привязанность именно к материальному, ощущение свободы, когда ты ходишь по улице и пинаешь снег. Но что это на самом деле? Это просто некая привязанность к этой улице, к хождению по ней. Разве в этом свобода состоит реально? Ведь она не в этом же, это глупость. Мне сейчас как-то даже смешно вспоминать, что я к этому мог серьезно относиться. Это как наваждение, какой-то сон, в котором человек живет. И когда он через это переступает, он как будто просыпается. Сначала, после пробуждения, он, может быть, не выспался, у него голова болит, он немножко еще чего-то не понимает. Потом, когда сон проходит, да еще кофе успел выпить – все, ясность в глазах. Как у нас говорил отец Тихон, «резкость в глазах нужно навести». «Резкость в глазах» наводится, и человек видит, что это был сон. Вот сейчас я совершенно другой реальность вижу.
У меня так было. Но не сразу пришло такое осознание. Человек ведь должен созреть, чтобы это все начать понимать, осмыслять. В нем должен накопиться какой-то опыт жизни, потом этот опыт должен быть осмыслен, потом это осмысление должно как-то отложиться, утрамбоваться. И только потом ты из него уже сможешь что-то брать. Ты будешь уже довольно зрелым, будешь твердо стоять на ногах. А когда я первый раз пришел в монастырь, включился в жизнь монастырскую, я не успевал думать, потому что много было дел, я заботился о вещах вокруг меня, ближайших. Но, придя в монастырь, я продолжал много читать, в том числе и светской литературы. Потому что еще с юности было большое желание иметь комплексное представление о жизни. Не просто знать только одну часть, а другую не знать. Я всегда стремился к комплексному представлению, к целостному видению того, как, например, устроен мир, какие в нем есть грани реальности. И вот я много читал, а потом постепенно этой литературой насытился, и в какой-то момент понял, что все: уже увидел то, что нужно было. Мне уже чего-то другого, более глубокого хотелось.
Параллельно с литературой я еще и богословов читал: Флоровского, Лосского и других. Историю Церкви продолжал и после семинарии читать, переводил что-то. Вот, старца Иосифа перевел. Это тоже мне давало духовную пищу. Отец Давид меня посадил, и я практически целыми днями занимался именно переводами. Иногда меня брали на какие-то работы: кирпич разгрузить, посадить что-то, выкопать яму, конопатить. Бывали такие периоды, когда меня посылали на работы, но, в основном, мы мыли посуду, а потом я шел переводить. Мы тогда как раз открыли монастырское издательство, стали издавать книги. Я версткой занимался. Первую книжку, которую мы издали, была о святом Нектарии: акафист и житие. Потом стали и другое издавать, старца Иосифа стали переводить. Мне и сейчас хочется вернуться к переводам, они помогают сосредоточиться. Мне кажется, это довольно полезное дело для монахов: вникать в святоотеческие тексты, переводить их, над ними думать. Это для монахов такое удобное рукоделие, полезное.
Это занятие меня спасло. Отец Давид всем запрещал читать книжки, потому что, как он считал, книжки вредят, их нельзя читать.
– Никакие?
– Никакие. Сказки только можно. Он разрешил читать сказки, и читали про муми-троллей. А про остальное, особенно про духовные книги, отец Давид говорил так: «Вот начитаются, а потом вообще ничего не слушают. Им говоришь, а они в ответ – батюшка, а в книжке по-другому написано!» Отец Давид был в этом убежден. Получалось, что духовное руководство невозможно, если человек книжки читает. Но мне читать разрешил, потому что я такой книжный был человек. Странно, но он мне не запрещал. Я читал их просто горами.
(Довольно странные требования предъявлялись о. Давидом к духовным чадам: читать книги, в т.ч. и духовные, запрещено! Как подобные наставления могут отозваться на духовном развитии пасомых?
Вопрос о духовном наставнике волнует не только монахов, но нас, рядовых христиан. Насколько важна образованность наставника – такой вопрос возник в связи с только что приведенным рассказом о. Диодора. Может ли быть хорошим наставником человек, не слишком образованный? Как говорят – простой?)
Что такое образованность? Какая? Вот, старец Иосиф Ватопедский, которого я переводил, он же всего два класса школы окончил. Можно сказать, был вообще необразован. Но когда пришел в монастырь, он читал всю святоотеческую литературу, изучал ее. У него все сочинения просто переполнены таким богословием! Монашество же потому и называется школой, наукой наук. Люди учатся, читают. А как же, если святых не читать? Как и чему ты сможешь научиться? Как же не перенимать опыт святых? Для чего тогда они писали? Для кого? Они же для монахов писали. Монахи вообще должны этими книгами жить, в них вариться, их знать назубок.
– И вновь возвращаемся к разговору о Вашем духовнике, об архимандрите Никодиме.
– У отца Никодима такое богословское видение, что я просто у него учился. Мы с ним помногу часов сидели, обсуждали все возможные вопросы богословия. У него такое общее понимание, единое, что он все это прекрасно выстраивал по-церковному. Ему можно было возражать, с ним можно спорить, и он всегда очень хорошо объяснял, находил какие-то ответы. Как будто сидишь на лекции у профессора. Вот вам и простой монах, который живет в монастыре! Такие вот должны быть наставники. Бывают наставники простые: вот, например старец Паисий был простой. Но он же тоже хорошо знал святоотеческую литературу. Читал Исаака Сирина, это у них у всех была настольная книга. У Иосифа Исихаста настольной книгой был Исаак Сирин. Они читали все эти книги, хорошо их знали. Нельзя вообще ничего не читать. Как же ты будешь сообразовываться с опытом святых, если ты не знаешь этого опыта. Ну как? Никак. Даже не для того чтобы наставлять, а, прежде всего, чтобы самому над собой работать, нужно же знать науку, изучать ее. А уж для наставника это обязательно нужно. Он должен научить других людей, а научить он не сможет, если сам не научился.
Наверное, бывали такие случаи, особенно в дореволюционной России, когда в монастыре жили простые крестьяне, малообразованные. Но все равно, например, старец Силуан был из простых крестьян, но он же все читал, всех изучал, всех отцов.
– Современное богословие – оно дает что-то новое или это только…
– Современное богословие – это просто изложение собственным языком какого-то опыта святых, но через призму, конечно, конкретной личности, конкретного человека, который пишет. Богословы ведь разные бывают. Некоторым это помогает, заряжает их энергией.
– А из современных богословов кого Вы могли бы выделить? С кем стоит познакомиться?
– Например, Иоанн Зизиулас, митрополит Пергамский: «Таинство Церкви и Евхаристия». Он философского склада, мне он интереснее и ближе.
– В каком смысле вы спрашиваете? Как узнать промысел Божий? Я думаю, это с опытом как-то приходит.
Промысел Божий: вообще человек обычно узнает, что он над ним есть, когда оглядывается. Ты прожил какой-то период, потом смотришь – а все было не случайно. Ты узнаешь промысел в этих событиях. А о будущем трудно загадывать, мы не знаем, каким оно будет. Мы же не можем знать заранее будущее. Поэтому промыслу Божию мы просто доверяем. Мы полагаем свою волю, свою жизнь, свое сердце Богу, говорим: «Господи, пусть будет воля Твоя, как Ты хочешь, так нас и веди». И доверяемся Богу. В этом наша христианская вера проявляется. Ведь вера как раз и состоит в доверии Богу. Мы это доверие высказываем и отдаем на суд нашу жизнь. А потом, когда с нами что-то происходит, и мы эту веру храним в себе, мы оглядываемся и видим, что действительно Бог для нас выбирал лучшие пути, которые только могли быть. И от этого наша вера укрепляется, иногда даже удивляешься: как это так могло быть?
– Но бывает так: ты веришь Богу, но не понимаешь, чего Господь от тебя хочет. Как быть в этой ситуации?
– Терпеть. Подождать, потерпеть. Претерпевый же до конца, той спасен будет. Это же Сам Господь сказал.
– То есть, если есть сомнения, не надо идти ни по какому пути. Надо остановиться и посмотреть, что же будет дальше. И тогда путь откроется. Так?
– Ну, конечно, нужно молиться и ждать. Проявлять терпение, я думаю. Вообще христианин терпением спасается. Это основное, что от нас требуется. Терпение – это такая добродетель, которая рождает все остальные. Когда мы терпим, в нас появляется и смирение, и кротость, и любовь, и доверие промыслу, и вера возрастает от терпения. И поэтому Христос сказал: претерпевший до конца, той и спасется. То есть, спасется не тот, кто, например, кормит нищих. Они тоже спасутся, но основная суть – в терпении. Оно изменяет душу, меняет человека, формирует его личность. Человек, который много претерпел – это уже совершенно другая личность. Зрелая. Господь посылает испытания, с нами случаются скорби, в которых проявляется все наше неверие. Когда приходят скорби, мы всегда – ой, как же так? Неужели Господь меня оставил? Так думаем, правда же? Даже в житии преподобного Антония описывается: настолько ему тяжело было, когда в пустыне бесы на него нападали, не давали ему жить, ополчились на него. Потом это прошло, ему явился Господь, и Антоний спрашивает: «А где же Ты был, Господи?» И Господь отвечал: «А Я был рядом с тобой и смотрел на твое терпение». Преподобный Антоний все это претерпел. Но не просто так, благодаря терпению он так изменился, что стал способен воспринять Христа. Мне кажется, в этом вся суть доверия промыслу Божию.
И вообще: в чем состоит вера? И бесы веруют и трепещут, да? Но у них какая вера? Они знают, что Бог есть, но они не верят промыслу Божию. А вера как раз проявляется в доверии к промыслу. Мы верим, что Бог о нас заботится. Вот в этом состоит христианская вера. Человек может называть себя верующим, но абсолютно не верить, в то, что Бог какое-то к нему имеет отношение, что вообще Ему есть до него дело. Тогда это никакая не вера. А у нас сейчас большинство людей как раз так и верит: мы верующие, мы ходим в церковь. Но не чувствуют того, что Бог присутствует в их жизни, ведет их, к ним приходит и заботится о них. Не чувствуют этого. А человек верующий как раз это чувствует и старается увидеть в своей жизни. И тогда у него вера еще больше возрастает.
– Почувствовать присутствие Божие – это зависит от самого человека? Он не может почувствовать, потому что в нем чего-то не хватает? Или действительно Господь мало внимания на него обращает?
– Нет. Как раз Господь обращает внимание и на него, и на всех.
– То есть, мы сами, по своей вине, не можем этого увидеть?
– Да, конечно.
– А как в себе веру взращивать и укреплять? Каким путем? Что для этого требуется?
– Я думаю, прежде всего – опять же терпением. Молитвой и терпением. Мне кажется, в этом вся суть.
– Тогда вообще не стоит искать способов изменить свою жизнь? Если, например, тебе твоя работа не нравится – терпеть?
– Сейчас мы говорили про монастырь. Мы же дали обеты находиться в монастыре, я не могу его просто так бросить. Если я ухожу из монастыря, я не просто ухожу от этих людей. У меня же здесь преподобный Сергий, святой Нектарий, к которым я пришел. Это же совершенно другого уровня решение. Я видел, например, что здесь плохо, думал, когда же это закончится? А мне отец Никодим всегда говорил: потерпи, потерпи! Потому что, видимо, он хотел, чтобы в этом терпении созревала моя вера, чтоб я понял. И когда они (о. Давид и братия) ушли, я настолько ощутил понимание, что святые здесь действительно управляют! У меня раньше не было такого ощущения. А после их ухода я стал ярко это чувствовать. Просто даже ярко видеть, что преподобный Сергий со святителем Нектарием – они здесь управляют, они здесь все делают. Мы же сейчас ни о чем не заботимся. Нам привозят продукты. Каким образом это происходит, я не знаю. Мы продукты практически не покупаем, они всегда у нас есть. У нас все есть, все, что нужно для жизни. И люди приходят. Чего-то недостает – вдруг приходит неожиданно человек, который помогает. На каждом шагу, каждый день! Только ты думаешь: ну, все, один не смог приехать, другой не смог. Как же починить, как обустроить отопление? И ни с того ни с сего находится откуда-то человек и сам предлагает помощь. Когда ты уже думал, что ничего не найдешь: все дорого, денег нет.
– И все решается.
– Да.
– И так же получится и с братией новой, если захотят сюда прийти?
– Конечно, я абсолютно в уверен, что святые приведут сюда кого-то. Если они захотят, то кто-то будет. Раньше я переживал, беспокойство было: как же мы будем, никого нет? А сейчас, особенно после того, как я к святому Нектарию съездил, понял, что сам святой Нектарий приведет сюда кого надо. Я это явно ощутил. Несколько этапов таких было.
Но это вообще универсально. Просто в монастыре это более остро ощущается. Мы же и живем здесь ради этого. Здесь как-то это все обнажено, как на ладони.
А в миру – ну что там? Работа? Ну, работу можно сменить. Это промыслом Божиим не определяется. Ну, какая разница? Нравится тебе, хочешь – вот и работаешь тут. Ты же сам себе работу выбираешь, какая тебе нравится. Какая разница – работаешь ты учителем в школе, или преподавателем в университете, или в воскресной школе. Ну, понятно, что в церкви лучше работать. Хотя это еще и не факт иногда. Эти вещи относительные. Какие-то вот глобальные решения, которые касаются духовной жизни, влияют на наше внутреннее состояние, они более важны. Их нужно решать на основе веры в промысел Божий.
– Для светского человека очень важен выбор в семейной жизни. Иной раз приходится решать: оставаться или не оставаться в семье, может быть, все-таки стоит брак разорвать. Бывают такие случаи. Например, если муж алкоголик. Или жена алкоголик. С одной стороны, вроде бы, можно сослаться на промысел Божий и дать себе возможность претерпеть…
– Ну, это все просто. Такие вещи человек должен с духовником решать, с епископом своим. Епископ ведь дает право на развод. В канонах указаны случаи, когда можно разводиться. Когда, например, супруг душевнобольной, когда грозит опасность для жизни другого человека.
– Здесь уже не действует правило: претерпевший до конца спасется?
– Раз в канонах это определено, то, конечно, позволяется. Конечно, есть мера терпению. А если грозит опасность жизни? Тут уж надо разводиться. По-моему, на каком-то из последних Соборов были определены причины возможности развода. Как раз по поводу алкоголизма там было, когда опасность для жизни, для детей. Поэтому тут все как раз понятно, естественно.
(То, что видится понятным и естественным монаху Диодору, покинувшему суетливый мир ради уединенной молитвы и поиска радостного общения с Господом, не всегда очевидно нам, занятым решением множества житейских проблем в одну и ту же единицу времени. Наверное, отчасти поэтому порой нам хочется хотя бы ненадолго оставить свою суету и остановиться в небольшом монастыре. Не только для молитвы, но и для поиска тишины в собственной душе. И только в наступающей тишине к нам вдруг приходят ответы, которые и являются единственно правильными.
Сегодня мы говорили о монашестве. Это тот путь, который выбрал для себя о. Диодор. Можно вспомнить, как в одном из интервью он отметил: «Монашество — не какая-то надстройка над христианством, это просто христианство, как говорил Клайв Льюис. Монашество не делает ничего, чего бы не делал Богочеловек Иисус Христос: Он был нищим, не имел где главы преклонить — и монашество вводит обет нищеты и странничества, Он пребывал в послушании Отцу — и монашество ставит послушание условием христианского совершенства, Он прожил жизнь в девстве и целомудрии и непрестанной молитве — и монашество вводит обеты девства, целомудрия и непрестанной молитвы в подражание Христу. Таким образом, монашество — не удел небольшого круга людей, это не тот особый путь, когда человек озабочен неким дополнительным интересом к богопознанию». И далее: «…как аристотелевский человек согласно своему логосу стремится к познанию, так и новый человек согласно своему логосу стремится к богопознанию, то есть к познанию Христа. Мы можем называть это монашеством, но я думаю, что всё-таки совершенство доступно всем христианам». «Монашество всегда было примером для мирян, всегда было тем, на что люди ориентировались и чему радовались»)
Беседа третья. Богородице-Сергиев монастырь
Мужской монастырь — Богородице-Сергиева пустынь расположен на берегу быстрой неширокой реки, от мирской суеты он отделен густым лесом. И тем большее впечатление остается от встречи с удивительно красивой монастырской церковью, небольшими ухоженными жилыми и хозяйственными помещениями, садом на территории монастыря. Богослужения совершаются в церкви Явления Божией Матери преподобному Сергию Радонежскому, построенной в традициях русского деревянного зодчества. Но на территории монастыря есть и домовый храм в честь Усекновения главы Иоанна Предтечи. Правда, пока он еще не готов к совершению служений.
Здесь разбиты цветники, высажены деревья редких хвойных пород. Все постройки — домики, храмы, изгороди обители — деревянные. Везде порядок, во всем гармония. При этом сейчас в монастыре подвизается всего лишь два монаха – о. Диодор и о. Константин.
Основной богослужебный храм стоит как раз в удивительно живописном месте, на довольно высоком берегу небольшой, но быстрой реки.
Что это за уголок? Как здесь появился этот монастырь, выросший в наше время? И что здесь было раньше, до монастыря?
– А сколько лет Вам было?
Лет, наверное, уже тринадцать-четырнадцать. Мой друг уже лет с одиннадцати-двенадцати читал. А я все не читал, мне неинтересно было. И вот я дочитал «Петра Первого», отец мне сразу другую книжку подсунул, историческую. Он заметил, что мне это интересно. Это был «Князь Серебряный», тоже Толстого – только другого. Мне эта книга еще больше понравилась. Потом «Мифы и легенды Древней Греции» прочитал – то ли сам, то родители читали. Потом у отца была такая эпопея Дмитрия Балашова «Государи московские». Каждый том посвящен отдельному князю. И я их все прочитал залпом. Все с этого и началось: я стал читать, читать. Я начал все читать, изучать, собирать по истории Древней Руси. Исписывал тетради, рисовал родословные. Знал наизусть, какие были князья, всех их родственников. У меня были нарисованы вот такие огромные ветки родословных. Потом узнал всех золотоордынских князей, литовских князей. Настолько увлекся, что очень долго бредил всем этим.
А потом у меня возник интерес к философии. Причем совсем неожиданно. Я как-то зашел в гости к своему другу, а у него на полке стоял Владимир Соловьев, два тома. Я посмотрел, там написано: «Оправдание добра». Я на лето взял у него это почитать. Мы с родителями поехали отдыхать за город. Жили там недели две. И я эту толстую книгу всю прочитал.
Надо сказать, что я в то время учился в английской школе, а потом мы с друзьями стали ходить на исторический в Малый университет. Там преподавал такой человек, который как-то нас увлек, он очень живо, интересно рассказывал. И он нам предложил: «Ребята, а хотите поступить в лицей? Я там преподаю историю. Что там у вас хорошего в советской школе?» И правда, там была просто дурацкая история, марксистская. Завуч, я помню, заставляла учить наизусть «Манифест» Карла Маркса. И вот, он сказал: «Приходите к нам в лицей, я там историю преподаю». А мне как раз история была интересна.
Мы пошли и поступили в этот лицей. А лицей, как оказалось, был физико-математическим. Но мы как-то сдали экзамены, хотя я никогда не был склонен к математике, к физике. И там начались занятия математикой, физикой. Нам никакого послабления не давали. Первый и второй курс университета мы в лицее изучали. Ну, и история тоже была, конечно.
Летом, перед лицеем, как я сказал, я прочитал Владимира Соловьева. А в лицее как раз была логика. Ее преподавал такой харизматичный преподаватель, он интересно рассказывал логику, философию. Он на меня очень сильно повлиял. Я ему давай рассказывать про Владимира Соловьева, а он мне говорит: «Да, это все, конечно, хорошо, но лучше бы вам, если вы так увлекаетесь, изучать философию с истоков, более систематично». Я спросил: «А с чего?» «Ну, — говорит, — вот, с Платона». И принес мне из дома томик «Избранные диалоги».
И когда я стал читать Платона, меня настолько поразили доказательства бессмертия души, апология Сократа, где он идет на смерть за добро, за благо, за идеи. Там такое учение о Боге изложено! И Сократ – такая личность! Его приговорили к смерти, оклеветав, что он, якобы, развращает молодежь. Его приговорили выпить яд цикуты. Как свободного гражданина его не казнили, в Афинах казнили только рабов. А свободный гражданин сам должен был выпить яд, если он приговорен к смерти. И вот вокруг него собрались ученики. «Апология Сократа» рассказывает о его речи, где он объясняет, оправдывает свою деятельность. Он учил только добру. А другой диалог – «Федон», просто потрясающий диалог, в котором Платон описывает, как ученики сидят вокруг Сократа, и он с ними беседует перед смертью, рассказывает о том, что за гробом. И логически доказывает бессмертье души. Меня, школьника, это так поразило! До сих пор, вспоминаю – мурашки по телу! Поразило его ясное сознание, что он идет на смерть. Причем его ученики отговаривали: «Давай мы тебе устроим побег!» А Сократ отвечал: «Как же я могу бежать, если я только ради этого и жил! Как я могу бежать из своего родного города, которому жизнь посвятил? Как я могу бежать как раб, как преступник? Я жил всю жизнь ради этого города, я учил добру. Я жил не ради этой временной жизни, а ради вечной жизни, которая за гробом нас ждет». Так и представляешь, как они все сидят и вынужденно печально соглашаются. Все очень скорбят, но согласны с ним, что бежать не надо. И он пьет эту чашу и умирает.
Там есть и другие важные диалоги на определенную тему: о добре, о справедливости, благе. Каждое понятие подробно рассматривается, причем в форме спора, диалога такого, хитрого, с каверзными вопросами. Как это можно было написать – невероятно! Я был этим просто сражен.
И в это время мы как раз стали в церковь ходить. Тогда была мода ходить в церковь. Конечно, на меня сильно повлиял Платон, и я стал глубоко изучать философию. Потом у меня произошел какой-то кризис. Так как я ходил в церковь, я почувствовал, что если заниматься только философией, то охватывает какой-то мрак от этих голых понятий, от отсутствия реальности. Ты же имеешь дело только со сплошными понятиями, ум мыслит только абстрактными категориями. И эти абстрактные категории стали меня затягивать. Видно, мой детский ум не выдержал, временами нападала жуть. А в церкви была совершенно другая реальность: там такое тепло, служба, пение… Другая реальность, это не голые понятия.
В какой-то момент я решил бросить занятия философией как поиска истины. Все. Отдал все свои книги другу Коле, перестал этим заниматься, Ходил в церковь, там спрашивал, что бы мне почитать. И все говорили: читай Игнатия Брянчанинова. Ну, думаю, ладно. Но нигде же ничего не продавалось. Я когда поступил в лицей, например, захотел Библию почитать. А она была только в отделе редких книг. Только там можно было Библию почитать и посмотреть. Я пришел, мне вынесли Библию, я ее открыл, полистал: ух ты!
Евангелие тогда стали впервые печатать в журнале «Слово» в 1990-м, кажется, году. И мы с другом его сразу же выписали. Такой вот литературно-художественный журнал, и там печатали Евангелие. И мы вырезали, у меня были вырезки, я все это читал, это была такая ценность! Ведь ничего не было.
– И как Вам Евангелие в таком возрасте?
Тоже поразительно. Но я его как-то недопонял сначала. Мне очень нравилось научение Христа, но я это воспринимал как-то по-человечески. Как будто это был человек, я еще не осознавал, что это Бог. Я даже настолько не понял, что думал: а почему же Его распяли, он же добру учил, говорил все хорошее. Я как-то не понял. Когда я в церковь ходил, в кружок вокруг владыки Иоанна, я стал спрашивать, а мне все твердят: Игнатий Брянчанинов! Игнатий Брянчанинов! И я пошел в библиотеку в университете, выписал его сочинения. Мне принесли, я стал рассматривать: первый том – «Аскетические опыты». Да, думаю, интересно. А третий том открываю – «Слово о смерти». Ух ты! Это же как раз то, что меня больше всего интересовало в связи с Платоном. Стал читать, так увлекся, что за целый вечер прочел целиком всю эту книжку. Сидел до закрытия. На меня нашло такое благоговение и какой-то ужас священный, что даже волосы на голове шевелились. Потому что там так живо, ярко описывается, все, что связано с христианским учением о смерти. На меня это огромное впечатление произвело. И я потом уже остальные сочинения Игнатия Брянчанинова стал читать. И уже тогда по-серьезному стал в церковь ходить, готовиться к причащению, стал воцерковляться. Но он был первым автором, которого я стал читать.
– Как дальше складывалась Ваша жизнь? Вы уже были обогащены мыслями святых отцов. Что это изменило в Вашей жизни?
Потом в лицее мы очень много изучали философию. У нас был философский кружок, который завели мы с моим преподавателем. Он преподавал логику на первом курсе лицея, а на втором – философию. В субботу мы не учились, и мы с ним договорились встречаться и просто что-то обсуждать. В свободной дискуссии мы проходили историю западной философии, начиная с Декарта. Там обсуждались вопросы философии бытия, говорили о Боге, о мире, о человеке. Это тесно соприкасается с той проблематикой, которую обсуждает и богословие. Оно ведь тоже учит и о мире, о Боге, о человеке, о бытии, просто в другом преломлении. Тесно соприкасается философия с богословием.
– Но не обязательно философия приведет к богословию, да?
Ну, смотря какая. Вот древних греков она привела. Если это подлинная философия – я думаю, приведет. Почему Бог избрал как раз древних греков, чтобы проповедовать миру Евангелие? Ведь через греков оно было проповедано. Хотя Христос был в еврейской среде, но кто распространил Евангелие? Евангелия все на греческом языке были написаны. И кто был поражен Евангелием, кто первый обратился? Как раз вот эти греческие философы. Они стали один за другим обращаться, приходить к вере. У них начались споры, потому что греки мыслили, думали. В результате богословских споров у них кристаллизовалось вот это учение церковное. И вообще все, что создано в Церкви.
– Может ли такой путь к Церкви стать неким примером для молодых людей? Через чтение – философские вопросы – к Храму? В нашем мире столько соблазнов, искушений, увлечений…Сейчас современная молодежь погружена в события, происходящие вокруг. Интернет, другие многочисленные средства информации их втягивают в эти события. Как можно помочь современному человеку, особенно молодому, подойти ближе к Богу? Кто должен здесь сыграть основную роль? Родители? Или общество?
– Ну, я не знаю. Когда я был «молодежью», никто мне ни в чем не помогал. Меня как-то все оттягивали, а я, наоборот, притягивался.
– Но все же как-то надо людям помогать?
– Не знаю. То, что у нас сейчас происходит, то, что называют помощью, мне кажется, наоборот, только все портит. Делает еще хуже. Мне кажется, молодежь по своей природе любознательная, живая, интересующаяся. Молодые люди настолько открыты для всего! Поэтому, я думаю, если нужно – они сами найдут.
– Но вот Вам же папа подсовывал книги.
– Но книги любые. Он хотел, чтобы я просто читал. Подсовывал, да. Ну что ж, если там есть папа, пусть тоже подсовывает. Нет, молодежи, конечно, нужно что-то подсовывать. Но мне кажется, можно просто увлечь своим примером. Потому что молодые люди еще не испорченные. Когда они видят что-то, они очень остро чувствуют, когда это подлинное, а когда ложное. У них это чувство остро развито. Например, молодые люди сильно восстают против несправедливости. Ложь очень остро чувствуют именно молодые, потому что потом взрослые иногда уже не могут отличить, где ложь, где правда. Им это уже даже и неинтересно. А молодежь остро это чувствует. И если что-то подлинное они видят, они обязательно к этому устремляются. А вот подлинного-то как раз сейчас и нет в этих программах обучения. То, что молодежи навязывают, это все идеология, все такое ложное, совершенно не соответствующее евангельскому духу свободы. Хотя, может быть, где-то что-то и нормальное есть. Должно ведь быть? Это ведь и от людей тоже зависит. Если есть личность, если человек может и объяснить, и сам этим живет, тогда он и молодежь сможет увлечь.
– А вот евангельская свобода: как ее Вы понимаете? Часто свободу сейчас понимают так: можно все. Для Господа главное – человек должен быть свободен. Что бы он ни делал – он свободен. А в чем правда евангельской свободы?
– О свободе все философы говорят. Особенно в ХХ веке. Мне кажется, в современном дискурсе свобода понимается как свобода от какого-то тоталитаризма, от давления, угнетения. Вот с этим связано современное понимание свободы. И если что-то запрещается государством, это значит, что государство нарушает человеческую свободу. Но ведь апостол Павел говорит, что если ты раб – еще больше поработи себя. Свобода вообще не зависит от внешнего, от того, свободен ты в материальном плане или нет. Речь идет о духовной свободе, то есть о свободе от рабства греху и дьяволу. Христианское учение на что опирается? На историю о грехопадении и на искупление Христом человеческого рода через крестную смерть и воскресение. Именно через это Христос даровал нам свободу, но свободу духовную, свободу возможности восхождения к Богу.
Потому что когда человек думает о материальной свободе, о свободе от давления государства, то он вполне может подпасть под рабство собственным страстям, которые может принимать за проявление своей свободы. Тогда это будет глубокое заблуждение. Человек будет рабом. И даже видно: если человек предан страстям, у него и поведение, как у раба. Например, если человек одержим сребролюбием, он трясется и боится за свои деньги. Если он порабощен другой страстью, гневом, то ему слова не скажи, он не может с собой совладать. Это разве не раб? Пускай он свободен от давления государства, от предписанных каких-то правил и норм, но поскольку он сам не может с собой совладать, то он и не свободен.
И поэтому понятие нормы, канона (есть такое церковное понятие: канон) и правила – оно именно не ограничивает свободу, хотя это так может показаться, а просто задает определенный ритм. Потому что иначе человек из этого ритма выбьется и попадет в хаотическое движение, в котором потеряет все и попадет под влияние страстей. Потому что страсти – это и есть хаос. Он спонтанно возникает. А добродетель воспитывается в гармоническом следовании заповедям Божиим. Через это приходит и понимание искупительной жертвы Христа, и обретение собственной свободы. Мне так кажется.
(К отцу Диодору приходят и приезжают миряне со своими вопросами. Вот и сегодня о. Диодор делится тем опытом духовной жизни, который ему удалось собрать. Страсти и добродетели: как они проявляются в человеке)
– Страсти – у них такой клубок сплетенный…
– Да, есть у Франсуа Мориака книжка «Клубок змей».
– А добродетели возделываются в соответствии с желанием следовать какой-то норме, канону, заповеди. Это значит, что мы все добродетели можем как-то различать? Или они тоже каким-то образом перемешаны, одна связана с другой, влияет на другую?
– Нет, если они связаны, это не значит, что они перемешаны. Перемешаны и связаны – это разные вещи. Когда, например, мы наливаем в чашку кисель, потом кладем туда ложку горохового супа, потом наливаем молока и все это перемешиваем, это получится такая жидкость, вся перемешанная, непонятно на вкус, что там. Это называется перемешанное. Это страсти.
А добродетели – это отдельные вещи, части каких-то вещей. Части тела, например, связаны между собой, но не перемешаны. Добродетели существуют как бы в комплексе. У нас в монастыре обсуждались вопросы о послушании, это было актуально. Послушание – это ведь добродетель. И когда добродетель вырывалась из контекста… Ну, например, тебе говорят: вот слушайся, а все остальное не обязательно. Можешь не воздерживаться, мало молиться, вообще на службу не ходить – ты, главное, слушайся. И кажется человеку, что если послушание – главная добродетель, то он должен стать добродетельным. На самом деле святоотеческое учение как раз опровергает такой подход. Святые отцы единогласно утверждают, что невозможно научиться одной добродетели, отвергая другие. Добродетели идут всегда все вместе. И если ты становишься послушным, то ты одновременно больше молишься, одновременно становишься смиреннее, одновременно приобретаешь больше любви.
А когда человек вырывает какую-то добродетель, абсолютизирует ее, то она превращается в порок. И послушание превращается в человекоугодие. Добродетели и пороки очень легко меняются местами. Ведь дьявол всегда скрывается под видом добра. Он же не может нам сказать: сделай вот это зло. Он говорит: ты сделай, это же хорошее дело, ничего в нем плохого и нет. Он всегда пытается прикрыться добром. Ему часто удается нас обмануть, потому что он называет добродетелью то, что ею не является. И человек верит. Например, ему кажется, что он совершает послушание, а на самом деле он превращается в льстеца и человекоугодника. А это страсть и порок. Человекоугодие и лесть – это страшный порок. Потому что он развращает полностью душу человека.
– А как же святые отцы говорили, что послушание выше поста и молитвы?
– Я думаю, они не в том смысле говорили, что послушание возможно без поста и молитвы, а в том смысле, что без послушания пост и молитвы бесполезны. Послушание – это как бы внешнее выражение смирения души. То есть, если ты не имеешь смирения, не можешь послушаться, значит твои пост и молитва – это просто некое проявление гордости. Ты постишься и молишься как лицемеры-фарисеи, которые постились и молились напоказ, и все видели, что они делают. Или даже может человек и не напоказ, а просто сам перед собой превозноситься и гордиться: вот я какой. Надмеваться. Я думаю, в этом смысле надо понимать.
– А вот еще про гордость. Понятно, что гордость – это корень всех пороков, мать всех пороков. Но человеку бывает сложно определить именно в себе это качество. Кажется: нет, я такой добродетельный, делаю все хорошо. И человек не замечает, что в нем развивается гордость, а из нее произрастают следующие пороки. Какие критерии есть? Как в себе это можно узнать? Ведь человеку свойственно, наверное, закрывать глаза на некоторые свои негативные проявления. Есть ли какие-то критерии, по которым определишь: нет, все-таки во мне гордость есть?
– Во-первых, гордость есть в любом человеке, это корень зла, мы его наследуем от грехопадения Адама. Он существует у нас в глубине души. Просто дьявол через помыслы пытается наш ум обратить на страсть, чтобы активизировать те страсти, которые у нас в глубине уже есть. Христос сказал, что из сердца исходит все зло. Пороки, гордость – вот это все исходит из сердца. Сердце – это средоточие греха, который там существует. Оно испорчено, оно больно.
– От рождения уже?
– Да, конечно. С младенчества, с детства.
– То есть надо просто знать, что в нас это есть, да?
– Да, надо знать, что это есть, но увидеть это – элементарно. Можно посмотреть, например, как ты реагируешь на то, что не по твоей воле совершается, или на замечания и оскорбления со стороны других людей. Тогда и будет видно.
– А подробнее?
– А как мы реагируем? Гневаемся, раздражаемся, начинаем сразу осуждать…
– Обижаемся.
– Обижаемся. Это и есть все проявление гордости и самолюбия.
– И что нужно сделать? Ведь кажется, что замечания несправедливы. Именно поэтому ты раздражаешься, гневаешься, обижаешься.
– Ну, это ведь целая наука, как нужно с собой бороться.
– А какую-то основу можете нам подсказать?
– «Уклонись от зла, сотвори благо». Так говорит псалмопевец Давид. Это основа. Нужно уклоняться от зла, не творить зло. Сначала не творить его в делах, потом в словах, потом в мыслях. Потому что грех действует через мысли. Потом он выражается у нас в словах, потом переходит в дела. Например, если мы разгневались, у нас как бы закипает сердце от гнева, появляется множество мыслей против этого человека, и мы начинаем их выражать, говорить: вот какой ты! Начинаем ругаться, обзываться. В состоянии гнева мы можем ударить и можем дойти даже до убийства. Поэтому, чтобы не совершить какой-то грех делом, нужно бороться со своими мыслями, помыслами, контролировать их. Нужно чувствовать движение помыслов и отслеживать приближение лукавых злых помыслов. Это целая наука: внемли себе.
А добродетели, противоположные грехам, которые в нас существуют, как раз нас исцеляют. Например, чтобы избавиться от гнева, нужно возделывать в себе кротость, стараться быть кротким. Здесь то же самое: как грех проходит через мысли, слова, дела – три стадии, так же и добродетели нужно начинать. Если ты не можешь сначала быть кротким в мыслях, то, по крайней мере, старайся в делах быть кротким. Дела твои пусть будут смиренны и кротки. Уступай другим. Старайся высказать им уважение, допустим.
– А не будет ли это той же самой лестью, о которой мы только сейчас говорили?
– Нет, лесть просто так к каждому человеку не бывает. Почему это и порок. Она возникает именно по отношению к тем людям, от которых ты зависишь. Например, к начальникам. Просто так какому-то человеку на улице ты ведь не будешь льстить. Зачем, кто будет это делать? Нет, льстят, обычно, людям, от которых хотят что-то получить взамен, от которых ждут какую-то выгоду себе.
– То есть кротость проявляется в уступчивости, прежде всего, так?
– Я думаю, вообще во многом. Уступчивость – это, конечно, одно из проявлений кротости. Итак, кротость нужна в делах. Потом в словах тоже нужно быть кротким. Не говорить, например, каких-то обидных вещей. И говорить с человеком так, чтобы это не было для него обидно. Вот в этом кротость. Например, есть люди, которые чуть что – сразу возражают. В этом проявляется отсутствие кротости. А кроткий человек молчит и принимает все, что о нем говорят. Христос говорит: «Научитесь от Меня, яко кроток есмь и смирен сердцем». Мы можем посмотреть, как Христос реагировал на все. Как Он жил и как разговаривал с людьми. У Него, с одной стороны, была ревность о Боге, когда Он обличал фарисеев, но, с другой стороны, Он был предельно кротким и смиренным. Принимал и побои, и гонения, и не было такого, чтобы Он осуждал кого-то.
– Возражал и спорил…
– Возражал и спорил, да. Прекословил. Третья стадия кротости – это кротость в мыслях, когда ты сам о себе уже думаешь смиренно и действительно считаешь себя грешным, недостойным человеком. Это уже более совершенная третья стадия, к которой человек должен стремиться и с которой должен уже жить и иметь дело. Кротость – это такая добродетель, через которую рождается смирение. Кротость рождает смирение, а смирение производит уже любовь к ближнему. Человек начинает вдруг чувствовать, что люди, которые его окружают, совершенно не такие, как он раньше думал. Начинает думать о них хорошо, начинает им сочувствовать, о них молиться. Это и есть проявление любви.
А через проявление любви происходит таинство, которое лежит в основании дела Христова. Потому что через любовь проявляется единство человеческой природы. Когда мы начинаем любить ближнего и сочувствовать ему, мы начинаем ощущать, что это не кто-то чужой, не какой-то внешний объект, индивидуум, сам по себе существующий, какая-то монада. А это такой же человек, как я, имеющий такую же природу. Наша природа, по сути, общая. И она вся падшая. Ты начинаешь понимать, что не только в тебе грех, но и в другом человеке. И понимаешь, что его грех частично соотносится с твоим грехом. И это ваша общая беда, общая трагедия. И когда ты уже через вот это осознание начинаешь молиться, у тебя молитва становится совершенно другого качества, другого уровня. Ты уже тогда понимаешь, что весь человеческий род заражен вот этим. И ты уже молишься не только за спасение себя, но за спасение всего человеческого рода. За спасение всех людей. Потому что ты остро чувствуешь всеобщее падение, как свое собственное. К этому приводит следующий этап смирения.
И когда ты осознаешь общечеловеческое падение, ты начинаешь глубже осознавать величие и глубину искупительного дела Христова, что Он на самом деле совершил. Он не просто спас тебя, не просто где-то когда-то абстрактно жил в Палестине. Он действительно искупил грех, весь человеческий род. Поэтому спастись мы можем только через обращение к Нему. Через призывание Его, чтобы Он смог нас исцелить от нашего нынешнего состояния. Вот так вот добродетели связаны между собой.
– Еще такой важный вопрос для нас, живущих в миру. Сейчас время такое: много забот, ритм жизни очень высокий, особенно в больших городах. Как человеку, который живет в миру, рассчитывать свое время, чтобы оставалось место для Бога, место для Церкви? Что нужно, что необходимо обязательно делать человеку, занятому работой, чтобы не оторваться от Бога?
– Не знаю. Мне кажется, меры здесь вообще не может быть. Человеку должно быть всегда недостаточно Бога. Ведь отсутствие Бога в жизни ощущается человеком как величайшая трагедия, несчастье существования. Поэтому он стремится к Нему вернуться. Если с этой точки зрения посмотреть на Ваш вопрос, получается: какой минимум ему нужно делать для этого, да? Раз в неделю, там, куда-то сходить или что? Тут сам собой, по-моему, напрашивается ответ, что ему надо всецело, глубоко стараться изменить свою жизнь и устремиться к познанию Христа и насколько можно больше думать о Боге, исполнять Его заповеди и идти этим христианским путем.
– Но ведь человек обременен семьей, заботами, работой, которые, порой, не позволяют…
– С этого, как раз, и начинается раздвоение личности. То, что как раз очень сложно преодолеть.
– Но ведь не у всех есть такое призвание – монастырь.
– Но тут ведь тоже можно найти такой способ жизни. Я не знаю. Сам человек должен с самим собой договариваться. Он должен сесть и, во-первых, определиться, что для него важно, что для него главное, чего он вообще хочет от жизни. Потому что большинство людей, о которых Вы говорите, которые «бегают на работу и заботятся», они никогда этот вопрос себе не задавали. Большинство. И даже когда они начинают ходить в церковь, они все равно этот вопрос себе не задают. Они не очень понимают, зачем они это делают. Ну, как-то вот, да, Бог есть, значит надо в церковь сходить. Кто-то чуть-чуть глубже начинает вникать. Но все равно не доходит до того, чтобы сесть и разобраться, что же все-таки он действительно хочет, к чему он вообще стремится.
– Но для того, чтобы сесть и подумать, надо, прежде всего, суметь остановиться в своем ритме, да?
– А как же! Само собой. Поэтому остановиться мирянам можно где, например? Почему миряне ездят в монастыри? Вот как раз для этого: чтобы в какой-то момент остановиться, сесть и подумать. Действительно попытаться с собой разобраться в тишине. Поэтому очень полезно для мирян посещать монастыри. Мирянам это дает какую-то основу – общение с монахами, посещение богослужений, просто сама обстановка, атмосфера, ритм жизни настраивает на самоуглубление и попытку с собой разобраться и познать себя. Задать себе какие-то вопросы, которые раньше, возможно, не успевал задать.
– То есть, когда вот такая ситуация с мирскими хлопотами, компромисс практически невозможен? С одной стороны ты хочешь, вроде бы, к Богу, а с другой стороны думаешь: а зачем мне? У меня тут, вроде, работа есть.
– Неужели работа настолько важна человеку? Он же понимает, что она кончится? Что она конечна, что он состарится и умрет. Разве это не очевидно? Я вот с пятнадцати лет как-то об этом задумывался. Все-таки работа есть работа, но нельзя смысл жизни в ней полагать. Нужно связывать основной смысл жизни, который состоит подготовке к вечности, в стремлении к Богу, каким-то образом через освящение, которое мы получаем в Церкви. Оно же приходит, оно освящает всю нашу жизнь. Наполняет нас, когда, например, мы приобщаемся Божественной благодати на литургии, причастие принимаем и молимся. Входим вот в этот ритм христианской жизни через исполнение заповедей, через молитву, через возделывание в себе добродетелей и отвращение от греха. Через это все мы освящаем, как бы, всю нашу жизнь. То есть, это не просто то, что мы один раз получили, а потом оставили где-то и ушли опять на свою работу. Нет, мы же это несем в себе. То освящение, которое мы получили, мы приносим потом в семью, в мир, даже на свою работу. Чтобы мы вот это воспроизводили в своей дальнейшей жизни. И тогда, может быть, качество жизни, которое существует на работе, поменяется через это. И тогда уже не будет такого противоречия, которое сейчас вы ощущаете.
Когда в Грецию приезжал наш владыка – а владыка у нас очень молитвенный, он любит молиться, он действительно верит во Христа – когда он приезжал к отцу Никодиму, отец Никодим был просто поражен тем, что владыке ни скажешь, он все делает. Ему скажут: владыка, вставайте сюда – он встает. Владыка, повернитесь – он поворачивается. Владыка, Вы читаете сейчас Шестопсалмие – он читает. Все, что ему говорили, он все выполнял. И там удивлялись: «Первый раз такого владыку видим. Все, что ему скажешь, он скромно, кротко исполняет». Даже то, что не в традиции русской, но в традиции греческой, некоторые особенности, он все-все кротко исполнял. Даже то, что он не знал, ему подсказывали, исправляли. Он исправлялся скромно, все читал так, как ему сказали. И такой мир был в церкви! Все были настолько спокойны, настолько было хорошо у отца Никодима. Какое он произвел впечатление, как все были рады, что владыка такой кроткий. Он такую создал обстановку, что все молились с большим воодушевлением, все были радостные и улыбались.
Беседа вторая. Путь в монашество
– В семинарию я поступил на первый курс, но сразу перевелся на второй. Экстерном сдал все за первый курс и учился уже на втором. Набрал там кучу всяких факультативов: греческий, древнегреческий, новогреческий. Занимался усердно языками. Новогреческий у меня как-то хорошо пошел, и через год, когда мы этот курс кончили, преподаватель мне сказал, что есть возможность поехать в Грецию, есть два места. Можно поехать и там позаниматься языком. Спросил, хочу ли я. Я сказал, что, конечно, хочу. Взяли одного человека из старшей группы, который уже два года учил язык. А другого – из младшей, я как раз был в младшей группе. Мы приехали, там была светская молодежь из разных стран. В основном, из Восточной Европы: из Венгрии, Албании, Болгарии, с Украины, из России, из Сербии. Мы стали активно общаться со всеми студентами, дружить. И как-то я подумал: вот, какие все хорошие, зачем мне тогда монастырь нужен? Хорошо жить и в миру можно. Вон какие хорошие люди есть в миру! Так я засомневался.
И вот мы учились, а зимой на каникулах поехали на Афон. Нам довелось два раза съездить на Афон, пока учились: зимой и летом. На нас большое впечатление произвел Афон, там монашество такое суровое. Мы переключились совсем в другой дух монастырский. Мы обошли десять монастырей зимой, а другие десять летом. Там всего двадцать монастырей. Ну и там, конечно, появилось много знакомств, много встреч, общений было. Поскольку мы язык знаем, мы со всеми могли разговаривать. Это, конечно, очень помогало.
Потом мы вернулись, опять в студенческую среду влились, опять стали учиться. По воскресеньям мы ходили на службу в храм. Рядом с нами была церковь святого Георгия. И туда ходил один человек, который работал в магазине напротив. Мы с ним тоже сдружились, и он нас стал возить по монастырям. В один монастырь свозил, в другой. И вот отвез в Хрисоподаритиссу, в монастырь в горах. Там был отец Никодим. Так мы с ним в первый раз встретились. Меня очень удивило, что он такой скромный, простой. Обычно все архимандриты важные. А он даже не похож на архимандрита. Просто видно, что он старее, по сравнению с другими братьями, седоватый такой человек. Все молодые, а он выделялся только из-за возраста.
Мне запомнилось с первой встречи, что он очень интересовался Россией, как мы в России живем. Про новомучеников, про русскую Церковь спрашивал. И мы ему все рассказывали. Он говорил: «Мы в Греции всегда так интересовались, но мало чего знали, когда там был Советский Союз. Мы знали только одну книжку Струве, которые написал о Православии в СССР. Она была на французском, мы ее на греческий перевели. И только по этой книжке мы знали про Россию. А больше ничего не знали. Расскажите, расскажите!» У него был просто неутолимый интерес к тому, что есть в России. Мы рассказывали, потом сами у него о чем-нибудь спрашивали. И так сдружились. Он нам очень понравился. И братия, и монастырь понравились. Там у него тогда было всего четыре монаха, по-моему. Сейчас уже девять. Четыре монаха и два послушника.
(Для наших слушателей сделаем небольшой комментарий: речь идет об архимандрите Никодиме, игумене монастыря Хрисоподаритисса, в горах недалеко от горы Патры, на полуострове Пелопоннес, в Греции)
И вот, мы подружились с отцом Никодимом, стали к нему ездить постоянно. У нас в пятницу заканчивались занятия, а в субботу и в воскресенье был выходной. Мы уезжали в пятницу сразу после занятий, а в воскресенье вечером или в понедельник утром мы уже приезжали на занятия. Постоянно ездили, разговаривали с отцом Никодимом. Я с отцом Никодимом очень сблизился, с ним сидел, все у него спрашивал. И он мне как-то стал говорить: «А ты про монашество никогда не думал? Не хочешь в монастырь?» Я говорю: «Не знаю. Вообще-то думал». И он мне стал рассказывать о монашестве: «Обязательно, – говорит, — тебе надо стать монахом. Ты так подходишь, это твое». Вот так он мне стал говорить.
Но и меня как-то поразил их образ монашества. В голове уже сложилось, что монашество – это сплошные трудности невыносимые и сплошной каторжный труд. Как на каторгу себя обрекаешь. А у них открылся такой светлый образ монашества. Они больше говорили о молитве, о чтении святых отцов, об их изучении, познании, об учении Церкви. Как-то все вот так у них. Это то, что как раз и было мне интересно всегда. Я ведь почему сомневался, когда думал о монастыре? Мне казалось, меня там поставят в коровник, и я буду в коровнике. А мне интересно богословие изучать, заниматься наукой. Я поэтому и стремился поехать учиться. В семинарии в Москве в то время такой период начался, когда открылось много перспектив. Куда хочешь можно было поехать: хоть в Оксфорд, хоть в Гарвард, хоть куда. У семинарии много связей. Ну, Московская семинария – она центральная, поэтому у нее большие возможности. Там всегда находилась стипендия, какие-то предложения, еще что-то. В мое время это стало развиваться, а сейчас, по-моему, это уже как на рельсах.
– Все доступно, да?
– Да. Если хочешь учиться, то сейчас есть вообще все возможности. Просто сейчас люди пропали, которые этого хотят. В семинарии хотят учиться, но наука богословие интересует их до определенного предела, а потом все бросают.
– Итак, отец Никодим Вас спросил, не хотели ли Вы пойти в монахи.
– Да. Мы про это с ним говорили, и меня поразило, как он описывал монашество. Всегда в светлых тонах, что это – познание Бога, какая-то благодать. Как-то он убедительно говорил, что Господь даст много благодати. Конечно, это для меня было просто каким-то открытием. Не верил своим ушам, что такое может быть. Понимание монашества такое, какое мне, видимо, где-то в глубине души было родственно. Я за это зацепился, мы стали все время говорить об этом. И он повторял именно о благодати. Мне запомнилось, что постоянно у него в устах звучало, что в монашестве Господь дает человеку изобилие благодати и любовь Свою к нему проявляет, и богопознание открывается. Вот в таком духе он все говорил.
И я раньше ни в монастыре, нигде ни с кем не общался из монахов, которые бы так говорили. Даже монахи, которые были мне интересны, которых я слушал, никогда про эти вещи не говорили. Никогда не говорили о Боге, о благодати вот в таком духе. Всегда у них как-то все было практично: вот это ты плохо сделал, это хорошо сделал, так вот не делай. Они замечания делали, исправляли все время. И я привык, что тебя все время исправляют. Ну, правильно, значит так и надо. А отец Никодим совершенно в другом духе общался. Была колоссальная разница. Я понял, что все это зависит от людей. Не надо это связывать с национальностью. То, что по-другому сложилось в русских монастырях, это, мне кажется, относительная вещь. Это может измениться.
И тогда я уже стал соглашаться на монашество, но все равно как-то у меня был страх. Когда я был рядом с отцом Никодимом, я проникался этим, все было просто, понятно, что это нужно. А когда уехал – стало по-другому. Мне так тяжело было уезжать, с ним расставаться, я расстраивался.
Я уехал обратно в семинарию, поступил на четвертый курс, а третий, который я пропустил, мне пришлось опять экстерном сдавать. Я стал догонять, в учебу включился, экзамены сдавал, учился параллельно. Потом там как раз появился Шичалин, он возглавляет греко-латинский кабинет в Московской семинарии. Он известный классический филолог, педагог с большой буквы. Он основал классическую гимназию, сторонник классических языков. Он у нас вел факультатив. Но я вначале к нему не попал, а на четвертом курсе, когда я вернулся, была возможность, и я сразу пошел к нему, мы стали там изучать древнегреческий и латынь. Он сразу за один урок всю грамматику латыни нарисовал. Пришло там тридцать или сорок человек, на второе занятие – пятнадцать, на третье – десять, на четвертое – шесть или пять. И вот эти пять-шесть человек остались до конца. Кто не нужен, он всех отсеял. У него был такой поток и требования… Мы читали тексты, а готовиться иногда не было времени. А он – давай, переводи. Читаешь, не можешь перевести, а он все равно – давай дальше. И так сидишь, мучаешься, краснеешь, а потом думаешь: нет, на следующее занятие я точно все сделаю. Или не приду. И некоторые не приходили больше. Другие же начинали заниматься по-настоящему, по-нормальному. Ведь многие в семинарии так привыкли: не выучил – да ладно, все простят. А я очень хотел выучить. Поэтому мы рано вставали, поздно ложились, учились напряженно. Но, благодаря ему, все хорошо выучили. У меня еще было стремление к познанию всего, к изучению жизни мира. Литература очень интересовала. Мы когда были в Греции, греческую литературу довольно подробно изучили. От начала до нашего времени. Уже у нас разные предпочтения появились. Мы хорошо стали в ней разбираться, много читали. Я много читал художественной классики и современных писателей и поэтов. Все это очень увлекало, опять стало перебивать мысли о монашестве.
К тому же у меня был опять страх перед монашеством. Думал, вот сейчас уйдешь и все! Было ощущение потери свободы. Казалось, что я всю свободу потеряю и буду уже не свободным человеком, а пусть не рабом, но заключенным каким-то. Помню, я шел по улице, была весна, март месяц. Я смотрел на снег и думал: сейчас вот я спокойно могу ходить по улице города, совершенно свободный человек, могу пинать этот снег, а потом это уже не будет мое. Это будет чье-то. И вот так я все время сомневался. А потом мне отец Давид, когда я к нему приезжал, говорит: «Ну, ты все-таки решай».
(Отец Диодор упомянул отца Давида, это имя еще будет звучать в рассказе нашего собеседника. Этот человек сыграл определенную роль в его жизни. В начале 90-х годов, когда о. Диодор еще был старшеклассником, в Казани стали открываться храмы и монастыри, у всех верующих было большое воодушевление, и в этот момент появился о. Давид, которого назначили настоятелем Иоанновского монастыря. Можно сказать, что о. Давид в какой-то степени привлек внимание будущего о. Диодора к монашеству. Но путь самого архимандрита Давида (Кораблева) оказался очень непростым, извилистым. Горячо брался он за многие начинания, но так же горячо их бросал. Сначала он покинул Иоанновский монастырь и начал строить в лесу в соседней республике скит. Этот скит в 1996 году был преобразован решением Священного Синода в общежительный монастырь. Затем он охладел и к этому начинанию, покинул монастырь, уехал за границу и оставил пределы канонической церкви. Уже постфактум было принято решение в 2014 году освободить архимандрита Давида (Кораблева) от должности наместника мужского монастыря Богородице-Сергиевой пустыни Килемарского района республики Марий Эл, а решением епископа о. Давид был запрещен в священнослужении. Монастырь не опустел, в нем остались два монаха, которые считали неприемлемым покидать родную обитель как место своего покаяния, по определению святых отцов. Тем не менее, именно о. Давид в числе первых заговорил с о. Диодором о монашеском пути, приглашал его в основанную им обитель)
Отец Давид мне говорит: «Либо ты с нами будешь, входишь в монастырь, либо нет». Я говорю: «Ну вот я еще хочу в академии поучиться, а потом посмотрю». Отец Давид сказал: «Нет-нет, ты вот давай сейчас решай. Мало ли что там дальше будет».
Он и так был противником семинарии, а тут я вздумал еще в академию. И я стал думать, что Бог как-то Сам должен за меня решить. Или мне должен это сказать кто-то. А мне никто не говорил, и все так тянулось. И потом я пришел к выводу: нет, человек, по крайней мере, этот вопрос должен сам, своей свободной волей решить. И я решил: все-таки я сделаю этот шаг, скажу «да». А там дальше что будет, то и будет. И, как оказалось, что это и есть то единственное, чего Бог от человека требует в этой ситуации, когда речь о монашестве идет. Допустим, если человек в священники идет, его там могут благословить, сказать, ты давай, убедить его. А в монашество – нужно, чтобы человек сам изъявил свою свободную волю. Даже считается, что в священство стремиться как-то плохо, это некое превозношение. А в монашество наоборот. Стремление в монашество своей доброй волей угодно Богу. Поэтому сам человек должен выразить свое желание и пойти. Когда он этот шаг сделает – вот единственный этот шаг – все! Потом уже Бог берет его жизнь в Свои руки, и дальше уже все совершается как-то само собой. И так вот и произошло. После семинарии я приехал уже в монастырь.
– Не было ли у Вас когда-то сожаления о том, что Вы все-таки вступили на этот путь? Вы боялись потерять свободу. Вы ее не потеряли? Как Вы сейчас ощущаете?
– Нет, нет, как оказалось.
– Приобрели?
– Просто у меня, видимо, было неправильное представление о свободе. Оно было навеянное духом экзистенциализма, я читал Пруста и все в таком духе. Реальность мне представлялась навеянной этими авторами. Я тогда много читал, увлекался ими. Была привязанность именно к материальному, ощущение свободы, когда ты ходишь по улице и пинаешь снег. Но что это на самом деле? Это просто некая привязанность к этой улице, к хождению по ней. Разве в этом свобода состоит реально? Ведь она не в этом же, это глупость. Мне сейчас как-то даже смешно вспоминать, что я к этому мог серьезно относиться. Это как наваждение, какой-то сон, в котором человек живет. И когда он через это переступает, он как будто просыпается. Сначала, после пробуждения, он, может быть, не выспался, у него голова болит, он немножко еще чего-то не понимает. Потом, когда сон проходит, да еще кофе успел выпить – все, ясность в глазах. Как у нас говорил отец Тихон, «резкость в глазах нужно навести». «Резкость в глазах» наводится, и человек видит, что это был сон. Вот сейчас я совершенно другой реальность вижу.
У меня так было. Но не сразу пришло такое осознание. Человек ведь должен созреть, чтобы это все начать понимать, осмыслять. В нем должен накопиться какой-то опыт жизни, потом этот опыт должен быть осмыслен, потом это осмысление должно как-то отложиться, утрамбоваться. И только потом ты из него уже сможешь что-то брать. Ты будешь уже довольно зрелым, будешь твердо стоять на ногах. А когда я первый раз пришел в монастырь, включился в жизнь монастырскую, я не успевал думать, потому что много было дел, я заботился о вещах вокруг меня, ближайших. Но, придя в монастырь, я продолжал много читать, в том числе и светской литературы. Потому что еще с юности было большое желание иметь комплексное представление о жизни. Не просто знать только одну часть, а другую не знать. Я всегда стремился к комплексному представлению, к целостному видению того, как, например, устроен мир, какие в нем есть грани реальности. И вот я много читал, а потом постепенно этой литературой насытился, и в какой-то момент понял, что все: уже увидел то, что нужно было. Мне уже чего-то другого, более глубокого хотелось.
Параллельно с литературой я еще и богословов читал: Флоровского, Лосского и других. Историю Церкви продолжал и после семинарии читать, переводил что-то. Вот, старца Иосифа перевел. Это тоже мне давало духовную пищу. Отец Давид меня посадил, и я практически целыми днями занимался именно переводами. Иногда меня брали на какие-то работы: кирпич разгрузить, посадить что-то, выкопать яму, конопатить. Бывали такие периоды, когда меня посылали на работы, но, в основном, мы мыли посуду, а потом я шел переводить. Мы тогда как раз открыли монастырское издательство, стали издавать книги. Я версткой занимался. Первую книжку, которую мы издали, была о святом Нектарии: акафист и житие. Потом стали и другое издавать, старца Иосифа стали переводить. Мне и сейчас хочется вернуться к переводам, они помогают сосредоточиться. Мне кажется, это довольно полезное дело для монахов: вникать в святоотеческие тексты, переводить их, над ними думать. Это для монахов такое удобное рукоделие, полезное.
Это занятие меня спасло. Отец Давид всем запрещал читать книжки, потому что, как он считал, книжки вредят, их нельзя читать.
– Никакие?
– Никакие. Сказки только можно. Он разрешил читать сказки, и читали про муми-троллей. А про остальное, особенно про духовные книги, отец Давид говорил так: «Вот начитаются, а потом вообще ничего не слушают. Им говоришь, а они в ответ – батюшка, а в книжке по-другому написано!» Отец Давид был в этом убежден. Получалось, что духовное руководство невозможно, если человек книжки читает. Но мне читать разрешил, потому что я такой книжный был человек. Странно, но он мне не запрещал. Я читал их просто горами.
(Довольно странные требования предъявлялись о. Давидом к духовным чадам: читать книги, в т.ч. и духовные, запрещено! Как подобные наставления могут отозваться на духовном развитии пасомых?
Вопрос о духовном наставнике волнует не только монахов, но нас, рядовых христиан. Насколько важна образованность наставника – такой вопрос возник в связи с только что приведенным рассказом о. Диодора. Может ли быть хорошим наставником человек, не слишком образованный? Как говорят – простой?)
Что такое образованность? Какая? Вот, старец Иосиф Ватопедский, которого я переводил, он же всего два класса школы окончил. Можно сказать, был вообще необразован. Но когда пришел в монастырь, он читал всю святоотеческую литературу, изучал ее. У него все сочинения просто переполнены таким богословием! Монашество же потому и называется школой, наукой наук. Люди учатся, читают. А как же, если святых не читать? Как и чему ты сможешь научиться? Как же не перенимать опыт святых? Для чего тогда они писали? Для кого? Они же для монахов писали. Монахи вообще должны этими книгами жить, в них вариться, их знать назубок.
– И вновь возвращаемся к разговору о Вашем духовнике, об архимандрите Никодиме.
– У отца Никодима такое богословское видение, что я просто у него учился. Мы с ним помногу часов сидели, обсуждали все возможные вопросы богословия. У него такое общее понимание, единое, что он все это прекрасно выстраивал по-церковному. Ему можно было возражать, с ним можно спорить, и он всегда очень хорошо объяснял, находил какие-то ответы. Как будто сидишь на лекции у профессора. Вот вам и простой монах, который живет в монастыре! Такие вот должны быть наставники. Бывают наставники простые: вот, например старец Паисий был простой. Но он же тоже хорошо знал святоотеческую литературу. Читал Исаака Сирина, это у них у всех была настольная книга. У Иосифа Исихаста настольной книгой был Исаак Сирин. Они читали все эти книги, хорошо их знали. Нельзя вообще ничего не читать. Как же ты будешь сообразовываться с опытом святых, если ты не знаешь этого опыта. Ну как? Никак. Даже не для того чтобы наставлять, а, прежде всего, чтобы самому над собой работать, нужно же знать науку, изучать ее. А уж для наставника это обязательно нужно. Он должен научить других людей, а научить он не сможет, если сам не научился.
Наверное, бывали такие случаи, особенно в дореволюционной России, когда в монастыре жили простые крестьяне, малообразованные. Но все равно, например, старец Силуан был из простых крестьян, но он же все читал, всех изучал, всех отцов.
(К отцу Диодору вновь обращаются с вопросами гости монастыря):
– Современное богословие – оно дает что-то новое или это только…
– Современное богословие – это просто изложение собственным языком какого-то опыта святых, но через призму, конечно, конкретной личности, конкретного человека, который пишет. Богословы ведь разные бывают. Некоторым это помогает, заряжает их энергией.
– А из современных богословов кого Вы могли бы выделить? С кем стоит познакомиться?
– Например, Иоанн Зизиулас, митрополит Пергамский: «Таинство Церкви и Евхаристия». Он философского склада, мне он интереснее и ближе.
(От вопросов о богословии переходим к вопросам практическим, с которыми мы часто встречаемся в своей жизни. Или, по крайней мере, задумываемся о них. Промыслительны ли те или иные события, которые с нами происходят, или это ничего не означающая случайность? Как понять промысел Бога о нас? Итак – промысел Божий)
– В каком смысле вы спрашиваете? Как узнать промысел Божий? Я думаю, это с опытом как-то приходит.
Промысел Божий: вообще человек обычно узнает, что он над ним есть, когда оглядывается. Ты прожил какой-то период, потом смотришь – а все было не случайно. Ты узнаешь промысел в этих событиях. А о будущем трудно загадывать, мы не знаем, каким оно будет. Мы же не можем знать заранее будущее. Поэтому промыслу Божию мы просто доверяем. Мы полагаем свою волю, свою жизнь, свое сердце Богу, говорим: «Господи, пусть будет воля Твоя, как Ты хочешь, так нас и веди». И доверяемся Богу. В этом наша христианская вера проявляется. Ведь вера как раз и состоит в доверии Богу. Мы это доверие высказываем и отдаем на суд нашу жизнь. А потом, когда с нами что-то происходит, и мы эту веру храним в себе, мы оглядываемся и видим, что действительно Бог для нас выбирал лучшие пути, которые только могли быть. И от этого наша вера укрепляется, иногда даже удивляешься: как это так могло быть?
– Но бывает так: ты веришь Богу, но не понимаешь, чего Господь от тебя хочет. Как быть в этой ситуации?
– Терпеть. Подождать, потерпеть. Претерпевый же до конца, той спасен будет. Это же Сам Господь сказал.
– То есть, если есть сомнения, не надо идти ни по какому пути. Надо остановиться и посмотреть, что же будет дальше. И тогда путь откроется. Так?
– Ну, конечно, нужно молиться и ждать. Проявлять терпение, я думаю. Вообще христианин терпением спасается. Это основное, что от нас требуется. Терпение – это такая добродетель, которая рождает все остальные. Когда мы терпим, в нас появляется и смирение, и кротость, и любовь, и доверие промыслу, и вера возрастает от терпения. И поэтому Христос сказал: претерпевший до конца, той и спасется. То есть, спасется не тот, кто, например, кормит нищих. Они тоже спасутся, но основная суть – в терпении. Оно изменяет душу, меняет человека, формирует его личность. Человек, который много претерпел – это уже совершенно другая личность. Зрелая. Господь посылает испытания, с нами случаются скорби, в которых проявляется все наше неверие. Когда приходят скорби, мы всегда – ой, как же так? Неужели Господь меня оставил? Так думаем, правда же? Даже в житии преподобного Антония описывается: настолько ему тяжело было, когда в пустыне бесы на него нападали, не давали ему жить, ополчились на него. Потом это прошло, ему явился Господь, и Антоний спрашивает: «А где же Ты был, Господи?» И Господь отвечал: «А Я был рядом с тобой и смотрел на твое терпение». Преподобный Антоний все это претерпел. Но не просто так, благодаря терпению он так изменился, что стал способен воспринять Христа. Мне кажется, в этом вся суть доверия промыслу Божию.
И вообще: в чем состоит вера? И бесы веруют и трепещут, да? Но у них какая вера? Они знают, что Бог есть, но они не верят промыслу Божию. А вера как раз проявляется в доверии к промыслу. Мы верим, что Бог о нас заботится. Вот в этом состоит христианская вера. Человек может называть себя верующим, но абсолютно не верить, в то, что Бог какое-то к нему имеет отношение, что вообще Ему есть до него дело. Тогда это никакая не вера. А у нас сейчас большинство людей как раз так и верит: мы верующие, мы ходим в церковь. Но не чувствуют того, что Бог присутствует в их жизни, ведет их, к ним приходит и заботится о них. Не чувствуют этого. А человек верующий как раз это чувствует и старается увидеть в своей жизни. И тогда у него вера еще больше возрастает.
– Почувствовать присутствие Божие – это зависит от самого человека? Он не может почувствовать, потому что в нем чего-то не хватает? Или действительно Господь мало внимания на него обращает?
– Нет. Как раз Господь обращает внимание и на него, и на всех.
– То есть, мы сами, по своей вине, не можем этого увидеть?
– Да, конечно.
– А как в себе веру взращивать и укреплять? Каким путем? Что для этого требуется?
– Я думаю, прежде всего – опять же терпением. Молитвой и терпением. Мне кажется, в этом вся суть.
– Тогда вообще не стоит искать способов изменить свою жизнь? Если, например, тебе твоя работа не нравится – терпеть?
– Сейчас мы говорили про монастырь. Мы же дали обеты находиться в монастыре, я не могу его просто так бросить. Если я ухожу из монастыря, я не просто ухожу от этих людей. У меня же здесь преподобный Сергий, святой Нектарий, к которым я пришел. Это же совершенно другого уровня решение. Я видел, например, что здесь плохо, думал, когда же это закончится? А мне отец Никодим всегда говорил: потерпи, потерпи! Потому что, видимо, он хотел, чтобы в этом терпении созревала моя вера, чтоб я понял. И когда они (о. Давид и братия) ушли, я настолько ощутил понимание, что святые здесь действительно управляют! У меня раньше не было такого ощущения. А после их ухода я стал ярко это чувствовать. Просто даже ярко видеть, что преподобный Сергий со святителем Нектарием – они здесь управляют, они здесь все делают. Мы же сейчас ни о чем не заботимся. Нам привозят продукты. Каким образом это происходит, я не знаю. Мы продукты практически не покупаем, они всегда у нас есть. У нас все есть, все, что нужно для жизни. И люди приходят. Чего-то недостает – вдруг приходит неожиданно человек, который помогает. На каждом шагу, каждый день! Только ты думаешь: ну, все, один не смог приехать, другой не смог. Как же починить, как обустроить отопление? И ни с того ни с сего находится откуда-то человек и сам предлагает помощь. Когда ты уже думал, что ничего не найдешь: все дорого, денег нет.
– И все решается.
– Да.
– И так же получится и с братией новой, если захотят сюда прийти?
– Конечно, я абсолютно в уверен, что святые приведут сюда кого-то. Если они захотят, то кто-то будет. Раньше я переживал, беспокойство было: как же мы будем, никого нет? А сейчас, особенно после того, как я к святому Нектарию съездил, понял, что сам святой Нектарий приведет сюда кого надо. Я это явно ощутил. Несколько этапов таких было.
Но это вообще универсально. Просто в монастыре это более остро ощущается. Мы же и живем здесь ради этого. Здесь как-то это все обнажено, как на ладони.
А в миру – ну что там? Работа? Ну, работу можно сменить. Это промыслом Божиим не определяется. Ну, какая разница? Нравится тебе, хочешь – вот и работаешь тут. Ты же сам себе работу выбираешь, какая тебе нравится. Какая разница – работаешь ты учителем в школе, или преподавателем в университете, или в воскресной школе. Ну, понятно, что в церкви лучше работать. Хотя это еще и не факт иногда. Эти вещи относительные. Какие-то вот глобальные решения, которые касаются духовной жизни, влияют на наше внутреннее состояние, они более важны. Их нужно решать на основе веры в промысел Божий.
– Для светского человека очень важен выбор в семейной жизни. Иной раз приходится решать: оставаться или не оставаться в семье, может быть, все-таки стоит брак разорвать. Бывают такие случаи. Например, если муж алкоголик. Или жена алкоголик. С одной стороны, вроде бы, можно сослаться на промысел Божий и дать себе возможность претерпеть…
– Ну, это все просто. Такие вещи человек должен с духовником решать, с епископом своим. Епископ ведь дает право на развод. В канонах указаны случаи, когда можно разводиться. Когда, например, супруг душевнобольной, когда грозит опасность для жизни другого человека.
– Здесь уже не действует правило: претерпевший до конца спасется?
– Раз в канонах это определено, то, конечно, позволяется. Конечно, есть мера терпению. А если грозит опасность жизни? Тут уж надо разводиться. По-моему, на каком-то из последних Соборов были определены причины возможности развода. Как раз по поводу алкоголизма там было, когда опасность для жизни, для детей. Поэтому тут все как раз понятно, естественно.
(То, что видится понятным и естественным монаху Диодору, покинувшему суетливый мир ради уединенной молитвы и поиска радостного общения с Господом, не всегда очевидно нам, занятым решением множества житейских проблем в одну и ту же единицу времени. Наверное, отчасти поэтому порой нам хочется хотя бы ненадолго оставить свою суету и остановиться в небольшом монастыре. Не только для молитвы, но и для поиска тишины в собственной душе. И только в наступающей тишине к нам вдруг приходят ответы, которые и являются единственно правильными.
Сегодня мы говорили о монашестве. Это тот путь, который выбрал для себя о. Диодор. Можно вспомнить, как в одном из интервью он отметил: «Монашество — не какая-то надстройка над христианством, это просто христианство, как говорил Клайв Льюис. Монашество не делает ничего, чего бы не делал Богочеловек Иисус Христос: Он был нищим, не имел где главы преклонить — и монашество вводит обет нищеты и странничества, Он пребывал в послушании Отцу — и монашество ставит послушание условием христианского совершенства, Он прожил жизнь в девстве и целомудрии и непрестанной молитве — и монашество вводит обеты девства, целомудрия и непрестанной молитвы в подражание Христу. Таким образом, монашество — не удел небольшого круга людей, это не тот особый путь, когда человек озабочен неким дополнительным интересом к богопознанию». И далее: «…как аристотелевский человек согласно своему логосу стремится к познанию, так и новый человек согласно своему логосу стремится к богопознанию, то есть к познанию Христа. Мы можем называть это монашеством, но я думаю, что всё-таки совершенство доступно всем христианам». «Монашество всегда было примером для мирян, всегда было тем, на что люди ориентировались и чему радовались»)
Мужской монастырь — Богородице-Сергиева пустынь расположен на берегу быстрой неширокой реки, от мирской суеты он отделен густым лесом. И тем большее впечатление остается от встречи с удивительно красивой монастырской церковью, небольшими ухоженными жилыми и хозяйственными помещениями, садом на территории монастыря. Богослужения совершаются в церкви Явления Божией Матери преподобному Сергию Радонежскому, построенной в традициях русского деревянного зодчества. Но на территории монастыря есть и домовый храм в честь Усекновения главы Иоанна Предтечи. Правда, пока он еще не готов к совершению служений.
Здесь разбиты цветники, высажены деревья редких хвойных пород. Все постройки — домики, храмы, изгороди обители — деревянные. Везде порядок, во всем гармония. При этом сейчас в монастыре подвизается всего лишь два монаха – о. Диодор и о. Константин.
Основной богослужебный храм стоит как раз в удивительно живописном месте, на довольно высоком берегу небольшой, но быстрой реки.
Что это за уголок? Как здесь появился этот монастырь, выросший в наше время? И что здесь было раньше, до монастыря?
– Кстати, как называется эта река?
– Река – Рутка. Потому что она такого цвета, коричневого. Она впадает в Волгу, здесь тридцать километров до Волги.
– А течение такое быстрое…
– Ну, течение быстрое, хотя оно немножко замедлилось по сравнению с тем, что раньше здесь было. А вторая речка, там, за бугром, называется Студенка.
Здесь же вокруг леса. По рассказам, здесь со старых времен занимались добычей леса. До революции здесь жил лесопромышленник Шишкин, леса им принадлежали. Я думаю, что, скорее всего, и художник Шишкин из этих же Шишкиных… Они были купцами, вся семья. Все родственники, братья и сестры занимались купеческим ремеслом. У них усадьба была, дом в Елабуге. Вы там не бывали? Такой красивый городок! Замечательный. Цветаева там почему-то страдала, видимо, ей нужна была среда московская, там, где можно было общаться. Хотя, может быть, там в то время тяжело было. Но на самом деле городок Елабуга такой красивый, на Каме, в Татарстане. И все картины Шишкина, похоже, оттуда: все леса его, все мишки на дереве. Все оттуда.
И вот, эти наши места принадлежали лесопромышленнику Шишкину. До революции здесь занимались лесозаготовками. Недалеко построили кирпичный завод на озере. Тут есть Щучье озеро. Там сейчас стоят только остатки этого здания. Здесь была проложена железная дорога от Рутки до Волги. И именно здесь добывали лес и сплавляли по реке в Волгу. После революции, когда все это хозяйство разорили, Шишкиных выгнали. Советская власть тоже занялась лесозаготовками. Здесь основали лесоучасток Студенка, как раз на этом месте. И здесь построили поселок.
– Поселок был большой?
– Да, довольно большой. Здесь школа была, магазин.
– И, наверное, церковь была?
– Нет, церкви не было. Это же был советский поселок. Его основала советская власть где-то в 30-х годах. Какое-то время он просуществовал, потом, в 60-х годах, открыли Чебоксарскую ГЭС. Там восемь турбин, четыре из которых еще до сих пор не запущены. А четыре запустили в 1968 году, и уровень Волги поднялся, произошло изменение местного микроклимата. Во-первых, затопило все берега. По берегам Волги были прекрасные русские села, вот их и затопило. А марийские села стояли в лесах, они и остались. И среди русских деревень была деревня Корытня. В 1968 году ее затопило, осталась одна церковь, которая, видимо, стояла на пригорке. А дома стояли по берегу, от них ничего не осталось. Все уехали. Кроме того, поднялся еще уровень грунтовых вод, произошло заболачивание всех лесов. Деревья стали болеть, гнить, замедлился рост сосен, сосновый лес немного испортился. Образовалось много болот. Раньше их было мало, в основном были озера, а сейчас одни болота. Помимо всего этого, поскольку уровень Волги поднялся, движение всех маленьких речек, которые впадают в Волгу, замедлилось, из-за этого они обмелели. А раньше они были глубокими, по ним сплавляли лес, говорят. Сейчас это уже невозможно, там воды по колено. Весной еще речка полноводная, а к августу уже совсем мелко.
Итак, лес перестали сплавлять, поселок расформировали, и люди отсюда уехали. А вторая причина была в том, что, видимо, выработали нормы леса. В советское время были другие нормы лесозаготовок, чем сейчас. Сейчас ведь все подряд рубят, никаких норм нет, все деревья вырубают. Причем, ничего не сажают. Расчисткой не занимаются, новый лес не сажают, мусор не убирают, все бросают. Вырубили – бросили, вырубили – бросили… Сейчас вот так.
– Потому что этим сейчас занимаются частные компании?
– Ну да! А раньше были нормы, за этим строго следили, лес возобновляли, сажали новые деревья, расчищали. Там были огромные штрафы, если бросишь мусор. И вот в 1968 году все нормы были выработаны. И, скорее всего, из-за этого поселок решили расформировать, лесозаготовки прекратились, люди разъехались, срубы разобрали, все увезли. И не только этот поселок. Здесь есть несколько других деревень, которые тоже практически без людей остались.
В Студенке никого не осталось, кроме одного человека, который сказал: «А я никуда не поеду». И он так и жил до недавнего времени в километре от нас, Борис Константинович Зайцев. Одичал совсем. У него были козы, он питался козьим молоком. Он почти слепой, ему сейчас уже лет восемьдесят пять-восемьдесят шесть. На службу он мало приходил, но несколько раз все же бывал. Это все, что осталось от той деревни.
Монастырь начался здесь с того, что сюда приехал наш прежний настоятель, отец Давид. Он родом из Казани. Там он родился, потом учился в Йошкар-Оле, на лесотехническом факультете Политехнического института. Там он стал в церковь ходить, и старенький батюшка отец Евгений направил его в семинарию, в Троице-Сергиеву лавру. Он поехал в семинарию, и такое на него произвели впечатление монахи, церковь, что он сразу же, на первом курсе, вступил в монастырь. Его постригли быстро, примерно через год. Тогда молодежь сразу привечали, ее же мало было. Постригли и рукоположили во диаконы, во священники, он сразу стал иеромонахом, священником. Наместник взял его в свои покои, помогать. Он стал келейником наместника. Тогда наместником Троице-Сергиевой лавры был наместник Алексей, который сейчас, кажется, митрополит Тульский.
После этого отец Давид практически перестал учиться: он оказался в монастыре, у него сразу послушания. А у наместника работа какая? Принимать гостей, всякие дипломатические встречи устраивать, приезжали иностранцы. После того отец Давид попросился куда-нибудь на приход и уехал на Украину. Потом как-то приехал в Казань, а там как раз открыли Иоанно-Предтеченский монастырь, в центре Казани. Отец Давид просто в отпуск приехал, а владыка Анастасий подписал письмо патриарху, чтобы его назначили наместником.
Я тогда уже ходил в церковь, помню, как отец Давид все время говорил: «Надо в лес уходить, надо в лес! Монашество должно быть не в центре города, а в лесу». Мы, дети, которые ходили на беседы с ним, его слушали. И он нам все время говорил, что надо идти в монастырь, объяснял, что монастырь должен быть в лесу, как у преподобного Сергия. Должен быть такой скит, и это правильно. А потом, в какой-то момент, отец Давид пропал. Спрашиваем, где он? Говорят, его нет, он уехал куда-то, вообще ушел за штат, на покой.
Через некоторое время он мне как-то позвонил, я узнал, что он в Марийской республике. Я подумал: и где это Марийская? Мне казалось, что это где-то в Сибири, далеко, на краю света, стал искать на карте, смотрю – она рядом, недалеко. И вот отец Давид там обосновался. Первое место для монастыря он выбрал недалеко отсюда, вниз по Рутке. Местечко называлось Потапкино. Там они и начали строить скит. Все, как и хотел отец Давид: маленькую келью с маленькой церковью при ней, потом маленькую баньку, маленький сарайчик, хлев. Я туда приезжал летом, помогал работать. Тогда там действительно были очень тяжелые условия: тяжелый труд, все очень скудно… Отец Давид там жил не один. У него были две послушницы, которые сюда за ним приехали с Украины, помогать.
Но вскоре на праздники люди уже в тот храм не помещались, поэтому решили искать для монастыря новое место, стали ездить по окрестностям. Он вообще искал по всей Марийской. С ним ездил брат того самого Бориса Зайцева, о котором я упоминал, Алексей Константинович. Вот он и сказал отцу Давиду: «Есть такое место, где раньше была деревня Студенка. Давайте туда съездим, посмотрим». Они приехали, посмотрели, им показалось, что место здесь наиболее подходящее. Во-первых, здесь и речка чистая, вода рядом, и высокий берег, большое пространство. И линия электропередачи есть, уже можно подсоединиться. Там даже стояла трансформаторная будка, все готово, только подсоединяйся. И где-то в 1996 году отец Давид начал перебираться на это место. Срубы разобрали, перевезли их сюда и постепенно стали здесь строиться. А через два года уже стали возводить храм, постепенно его строить. Вот только не знали, как его назвать. И вот тогда, в 1998 году, владыка пожертвовал в монастырь икону. Это икона Явления Божией Матери преподобному Сергию.
У этой иконы тоже очень интересная история. Она несколько лет стояла у владыки в кабинете. Когда он передал икону в монастырь, ее в течение трех дней несли сюда крестным ходом из Йошкар-Олы. Первые пятьдесят километров прошли до одной деревни, там ночевали, потом дошли до Килемар, там ночевали в клубе на полу, расстелили матрасы. А потом ее уже принесли сюда, в этот храм.
И вот сначала сомневались, как же назвать монастырь, потому что построен новый храм. Предыдущая церковь была освящена во имя Иоанна Предтечи. А вот как назвать новый храм? Ведь как его назовешь, так и монастырь будет называться. Отец Давид хотел как-то связать название с преподобным Сергием, потому что почитал его. А тут владыка и икону отдал – явление Божией Матери преподобному Сергию.
Сама икона попала к владыке тоже интересным путем. Ее украли где-то на севере. Обычно украденные иконы прячут и переправляют в другой конец, чтобы ее не нашли. Продают ее где-нибудь в другом месте. Так она попала в Марийскую. Никто не хотел ею заниматься, обратились к Валерию Алексеевичу. Он в то время был бандитом, но теперь он покаялся, стал очень верующим, активным нашим прихожанином. А в то время он был неверующим, про Церковь вообще ничего не знал, даже представления не имел. Ему и предложили: есть икона, не хочешь ли ее продать. Он ответил: «Да ну, зачем мне это, не буду я этим заниматься». Но потом согласился. Затем, в результате каких-то их разборок, икона осталась у него. Он и его товарищи не знали, что же с ней сделать. Положили ее в машину и повезли куда-то, может быть домой. И тут заметили, что параллельно с ними едет какая-то машина: то ли полицейская, то ли ОМОН. И из машины смотрят на них. Они прибавляют скорость – те тоже прибавляют скорость. Потом эта машина пошла им наперерез, водитель очень резко затормозил, Валерий Алексеевич успел подумать: ну, сейчас точно перевернемся. Торможение было очень резкое. «Потом, — вспоминал Валерий Алексеевич, — смотрим: нет, не перевернулись, целы. Ничего вообще не произошло. И другая машина вдалеке стоит, никто к нам не подходит». Они вышли, осмотрели машину – ни одной царапинки нет! Как же так? Должна была быть большая авария! Валерий Алексеевич говорит: «Это какое-то чудо! А, может быть, это из-за иконы?» Все согласились, что это точно из-за иконы и решили ее отдать в церковь. И Валерий Алексеевич до сих пор удивляется: «Как мне такая мысль пришла, про церковь, я даже не знаю. Я про церковь ничего не знал, но понял, что нельзя эту икону продавать». Так она оказалась у владыки и находилась у него долгое время.
После этого Валерий Алексеевич про икону ничего не слышал. И как-то по телевизору увидел, как у владыки брали интервью, в его кабине. А икона стояла как раз в кабинете. Валерий Алексеевич и говорит: «О, вот моя икона!»
Чрез какое-то время он поехал на рыбалку, на речку. И вот он рассказывает: «Сижу я под мостом, рыбачу. Слышу – что-то поют на мосту. Я из-под моста вылезаю, высовываю голову: батюшки, «мою» икону несут! Я кричу: «Куда икону-то несете?» И мне ответили, что несут в монастырь».
Потом Валерий Алексеевич приехал в монастырь, посмотрел здесь все, упал на колени перед иконой, впервые помолился. Из-за этой иконы он вдруг так проникся… С тех пор постепенно в нем стала вера расти, он покаялся, бросил все эти свои разбойные занятия, перестал заниматься преступной деятельностью, которая является грехом, стал исполнять заповеди, по-христиански жить, каяться. И сейчас он так много говорит о покаянии, о грехах. Стал совершенно другим человеком. Он говорит: «Что бы тут ни случилось, я всегда буду в этот монастырь ездить, меня эта икона в Церковь привела!»
И вот эту икону сюда принесли, она у нас тут осталась, и монастырь стали называть Богородице-Сергиевым. Примерно в то же самое время узнали, что в Йошкар-Оле до революции, когда город назывался Царевококшайск, там тоже был Богородице-Сергиев монастырь. По всей видимости, это был единственный в дореволюционной России монастырь с таким названием – Богородице-Сергиев. Я стал думать, а почему он так назывался, если там главный храм – Вход Господень в Иерусалим? Обычно ведь и храм, и монастырь называются одинаково. Значит, там должен был быть Входоиерусалимский монастырь, а он почему-то назывался Богородице-Сергиев. Потом мы узнали, что там, оказывается, была чудотворная икона Явления Божией Матери преподобному Сергию!
– Вот такая же икона там была?
Да, только маленькая. Народ ее очень почитал, и, по всей видимости, в народе стали монастырь называть Богородице-Сергиеввым, из-за иконы. К этой иконе ходили, молились. Это моя версия, другого объяснения я не вижу. Поэтому Богородице-Сергиев монастырь – это народное название. После революции монастырь закрыли, все там разрушили, сестер сослали в лагеря, послушницы разбежались, ушли в мир. Ну, в общем, разорили монастырь. Там некоторое время артель была, потом и ее закрыли. Но оказалось, что эта икона сохранилась, ее обнаружили в музее.
– В краеведческом музее?
– В краеведческом. Там большие подвалы, в которых много всего, что не помещается в выставочных залах. Мы к ним обратились, чтобы нам отдали эту икону. Директор подписал прошение, совершенно непонятно, каким образом. Они больше ничего не отдали, только эту икону. Ни до того, ни после ничего из музея не отдавали. Чудо! А эту икону передали нам, в наш монастырь, не куда-то! Она у нас в ризнице лежит, мы ее выносим на праздник Явления Божией Матери. Такая вот, аналойная икона. Ее надо немного подреставрировать, там кусочек, краешек, откололся. Это XIX век, там простое письмо, ничего особенного, просто она связана с историей монастыря и была, видимо, почитаемой в городе.
– Да, это Господь привел к вам эти две иконы!
– И обе – Явление Божией Матери! Само Явление Божией Матери есть в житии преподобного Сергия. Божия Матерь явилась с двумя апостолами при пении «Се Пречистая грядет». Это событие, конечно, было главным в жизни преподобного Сергия. А второе, тоже важное явление было у преподобного Сергия, когда он вышел на порог кельи ночью и увидел в небе множество птиц. И ему голос сказал: «Сколько видишь птиц на небе, столько же у тебя будет учеников». Это было пророческое явление. Оно практически буквально исполнилось, потому что уже при жизни преподобного Сергия около семидесяти монастырей было основано его учениками. А после его смерти – еще около четырехсот монастырей по всему северу Руси.
Когда преподобный Сергий начинал монашеский путь, только-только закончилось переселение славян в наши земли. Они в XI-XII веке переселялись с южной Руси, с Киевской, из-за того, что там были набеги половцев, печенегов, междоусобные брани. Славяне шли потоками, массами. Была эмиграция на север, все шли в северные леса: в Суздальскую Русь, во Владимирскую, Ростовскую, постепенно двигались в Московскую. И монастырей вот в этой северной части еще не было. В городах были монастыри. Основывали город и сразу же там основывали обычно городской монастырь. В Москве, например, Чудов монастырь и еще несколько. А вот таких, чтобы за чертой города, где-то в лесу, тогда не было. Поэтому те, кто хотел подвизаться не в городе, а вести более уединенный образ жизни, уходили в пустыню, в лес. Вынуждены были уходить и жить в лесу, как, например, преподобный Сергий.
До этого вся монашеская традиция была в Киевской Руси. Там был устав, который ввел преподобный Феодосий Печерский. Они же перевели византийский греческий устав из Студийского монастыря. По этому уставу жили все монастыри на юге Руси. А здесь, на севере, неизвестно, какой был устав в городских монастырях, а пустынножители жили по скитскому уставу. Эти два устава отличаются. При общежительном уставе у монахов все общее, у них есть общий игумен как духовник, ежедневные общие службы, они не имеют своего имущества, всем занимается специально поставленный человек – эконом или игумен, он распоряжается этим, выдает сколько нужно каждому по нужде, у всех общая жизнь. Это общежительный устав. А если в монастыре скитской устав, то каждый держит какое-то собственное маленькое хозяйство, имеет какое-то имущество, конечно скромное, но тем не менее. Преподобный Сергий начинал жить по скитскому уставу. В его житии описывается, как он срубил себе келью и помогал рубить кельи монахам, которые к нему приходили. Они себе строили домики и жили там своим хозяйством. У каждого было немножко продуктов, каждый питался отдельно. На службы все вместе они собирались только по воскресеньям, а всю неделю жили отдельно. Вот такой был скитской устав. Святыми отцами он считается не лучшим: когда человек своим хозяйством живет, это располагает к тому, чтобы только о себе заботиться, больше думать о себе, заниматься собой. Располагает к некому эгоизму. Поэтому такой устав считается несовершенным. Совершенным считается общежительный устав.
И однажды к преподобному Сергию приехал архимандрит из Греции с письмом от патриарха Филофея. Тоже знаете из его жития, да? Патриарх Филофей написал в письме, что мы о тебе слышали много хорошего, что мы тебя благословляем. Он прислал ему патриарший крест, который теперь в Серапионовой палате хранится. И написал: «Все у вас хорошо, только одного вам не достает: общежительного устава». И, говорят, патриарх прислал преподобному Сергию общежительный устав. Интересно, что это был за устав…. Только я нигде не могу его найти. Что это был за устав, не знаю. И преподобный Сергий сразу ввел у себя вот этот общежительтный устав. В житии описано, что он очень обрадовался, что патриарх ему прислал вот такое письмо, и благословил такой устав. Устав ему понравился. И по примеру Сергия все остальные монастыри, которые основывали его ученики, вводили такой же устав. Можно сказать, что преподобный Сергий является как бы отцом русского монашества. Великорусского. Если истоки монашества идут из Киево-Печерской лавры, то та традиция, которую, например, мы переняли, идет уже от преподобного Сергия. Поэтому для русского монашества преподобный Сергий – тоже как один из отцов-основателей нашей великорусской монашеской традиции.
Вот, видите, тут икона казанских святых. Здесь изображен город Казань, Казанская Божия Матерь, казанские святители, преподобные, мученики. Почему тут изображены казанские святые? Потому что Марийская входила в казанскую губернию и в Казанскую епархию вплоть до нашего времени. В двадцатые годы ХХ века была основана Марийская епархия. Некоторое время она просуществовала несколько лет, пока был епископ Леонид. Потом его расстреляли. И епархию опять присоединили к Казанской, и только с 1993 года стала существовать опять отдельная Марийская. А до этого она все время принадлежала Казанской, со времен Ивана Грозного, когда он присоединил Казань, до нашего времени. Казанская губерния была настолько огромной, что она занимала пространства от Казани до Сибири и от Вятской епархии до Астраханской. Постепенно она сокращалась, потому что отделялись отдельные губернии. Но до революции Казанская губерния все равно была очень большая. Вот, Чувашия входила в нее, был Чувашский уезд, часть Вятской губернии сюда же входила. Поэтому все православные истоки в Марийской связаны с казанскими святителями, с деятельностью Казанской епархии.
Со взятием Казани Иваном Грозным связаны два события, которые относятся к нашему монастырю. Когда Иван Грозный пошел на Казань, рассказывают, что они сплавились по Волге, основали там город Свияжск и уже оттуда напали на Казань. На самом деле, как оказывается, было два похода, шло два войска. Сначала, за год до похода, войско спустилось и основало город Свияжск во главе с воеводой. Там сразу же основали Успенский монастырь и другой монастырь, преподобного Сергия. В нем была чудесная чудотворная икона преподобного Сергия, написанная на доске от его гроба. В медном окладе, такая древняя, очень красивая икона. Говорят, ее в монастырь привез святой Герман, первый настоятель Свияжского монастыря. В житии преподобного Сергия я потом вдруг нашел такой случай: однажды к святому Герману приходит посольство от местных старейшин. Они и говорят: «Ты нам объясни, что тут происходит. Какой-то старик ходит по нашим лесам, все крестит крестом, благословляет, кропит святой водой, и раздается пение и колокольный звон. Поскольку мы узнали, что у вас тоже так – и звонят, и с крестом, вот и решили у тебя спросить: что он хочет? Объясни нам. Его видели многие наши жители, старейшины видели. Объясни нам». Святой Герман стал объяснять: раз он ходит с крестом, значит, хочет, чтобы вы обратились в православную веру. Стал им о православной вере рассказывать. Они зашли в храм, увидели икону преподобного Сергия и говорят: «А вот этот старик ходил». Узнали его. Это был преподобный Сергий.
И мне сразу показалось, что неслучайно первый, кто проповедовал христианство в Марийской, оказался сам преподобный Сергий. Это был период сразу после похода или чуть до него. Марийцы были союзниками московского царя в войне с казанским ханством. Они были проводниками через леса. Они себя булгарами называли. Их собственный хан в то время умер, и они пригласили родственников этого хана из крымских татар. Там была династия Гиреев. Они практически не жили тут, приезжали в Казань, грабили тут всех вокруг: на марийцев нападали, на нижегородские земли нападали. Собирали награбленное и увозили обратно к себе в Крым. Приедут-уедут. Вот марийцы и стали союзниками московского царя, потому что надоели эти набеги на русские земли. Нужно было этому положить конец. Марийцы плакали от этих татар, поэтому и помогали русским.
Отец Давид говорил, что, приехав сюда, он слышал часто, как местные говорили: « А вон, они монастырь основали на Ратной дороге». Он стал спрашивать, что это за «Ратная дорога», почему ее так называют. Все отвечали, что не знают, но так, например, всегда говорила бабушка или дедушка. Это слышали от предков, а почему так называется, не знают. Но знают, что это Ратная дорога, которая идет через монастырь. Отец Давид все недоумевал. А потом мы как-то проезжали мимо Шаранги (это тут недалеко от нас, там Нижегородская область начинается). Смотрим, в поле стоит огромный памятник, три шлема. Подъехали посмотреть, что это такое. А там написано: «Памятник в честь воинов, участвовавших в походе Ивана Грозного на Казань». Откуда в этих лесах воины? Как они сюда забрели? Оказалось, в Шаранге есть музей похода Ивана Грозного на Казань. Здесь находили много фрагментов утвари, оружия, еще чего-то. Были обнаружены даже захоронения. И оказалось, что войско-то шло через эти леса. От Нижнего Новгорода, оказывается, царь пошел через леса, чтобы окружить Казань. То есть, было два войска: одно войско с воеводой спустилось до Свияжска, возможно, это был отвлекающий маневр, потому что все это на виду. А другое войско тайком пошло через леса, на случай, если хан с ордой приедут опять из Крыма, с большим войском. Они должны были воспрепятствовать ему и встретить его там. Из-за этого и пошли через леса. И марийцы были их проводниками. И вот эта дорога на Казань, Ратная, как ее до сих пор называют, идет как раз через наш монастырь. Царь был еще молодой, благочестивый, в то время, молился. Он пошел к игумену Троице-Сергиевой лавры за благословением на этот поход. И игумен дал ему в благословение икону. Какую? Явление Божией Матери преподобному Сергию. И царь с войском шел в поход с иконой Явления Божией Матери. И с этой иконой, оказывается, проходили походом через наши места. Мы когда узнали это, так поразились: надо же, мы здесь основали монастырь, к нам принесли эту икону, она же не случайно к нам попала! Одну икону, потом другую получили. И много лет назад здесь тоже проходило войско с такой же иконой. А местные бабушки теперь говорят: «Вот, икона вернулась на свою дорогу! Все правильно».
Вот такая история нашего монастыря. Сначала, когда мы тут обосновывались, думали: вот, монастырь новый, нечего рассказывать. Мы приехали, построили, живем. Никакой истории. У нас же все монастыри древние. Но история как-то сама тут обнаружилась.
– А сейчас, в наши дни, вы чувствуете помощь преподобного Сергия Радонежского?
– Мы всегда ему молимся, считаем его своим покровителем. Если уж он покровитель русского монашества, то наш монастырь тем более считает его своим отцом духовным, покровителем.
Но у нас есть еще второй покровитель – святой Нектарий (Эгинский). Мы построили храм и освятили престол в честь иконы Явления Божией Матери. А здесь у нас придел, посвященный святому Нектарию. Отец Давид очень почитал святого Нектария. Первый раз, когда он съездил в Грецию, его свозили на Эгину, к мощам. Там он и узнал про этого святого. Они с отцом Лонгином, который сейчас митрополит Саратовский, стали читать про него, и о.Лонгин напечатал тогда житие, перевели житие с французского языка. Эту книжечку сразу раскупили. Потом я пришел в монастырь, я занимался как раз переводом. Отец Давил попросил у владыки Лонгина права на эту книгу, и он нам разрешил ее переиздать. В первый раз тираж был десять тысяч, и его сразу быстро раскупили. Сейчас у нас второй тираж лежит, но мы его особо не распространяем. Помимо жития мы сюда включили и письма монахиням. А отец Давид, почитавший святого Нектария, даже одному из монахов дал имя Нектарий.
Когда я поехал учиться в семинарию в Грецию, отец Давид мне говорит: «Вот, там святой Нектарий! Если сможешь, ты там побывай, попроси у них для нас мощи. Может, они нам мощи дадут». Я поехал учиться, об этом забыл. Денег у нас там не было, стипендии еле-еле хватало на жизнь, ездить никуда далеко не могли. А на Эгин ехать все-таки далеко, нужно было 40-50 евро. Для нас, студентов, это вообще невероятная сумма, мы бы не смогли заплатить. И мы об этом даже не думали. А когда стали ездить в монастырь к отцу Никодиму, он однажды мне говорит: «Мы тут собираемся на Эгин. Там будет конференция по монашеству и всенощное бдение. Приедут монахи из разных монастырей. Я тоже поеду, и у нас в машине есть одно место. Хочешь поехать с нами?» Я говорю: «Конечно». И мы поехали вместе.
По дороге я у отца Никодима спрашиваю: «А там нельзя мощи святого Нектария попросить?» Он говорит: «Ты что! Его же почитают во всем мире, все хотят его мощи. Они вообще никому не дают. Надо обращаться к епископу, но к нему, во-первых, вообще не попадешь, а, во-вторых, он не благословит. Это невозможно». Ну ладно. Невозможно так невозможно.
И вот мы приехали туда, молились, на службе были. Всенощное бдение длилось всю ночь. Началось в девять или в десять вечера – и до одиннадцати утра. А потом литургия. Я уже на литургии сидел полусонный. Смотрю, отец Никодим мне машет из алтаря. Я ему кивнул пару раз. Потом он выходит, идет ко мне. Как раз пропели запричастный стих, была пауза, и он ко мне бежит, радостный: «Слушай, ко мне сейчас подошел мой старый знакомый, архимандрит, которого я не видел двадцать лет. Он отвел меня в сторонку и спросил, нужны ли мне мощи святого Нектария. Я сказал, что нужны, и он мне дал частицу мощей святого Нектария. А я сразу про тебя вспомнил, ты же спрашивал. Наверняка из-за этого к нам святой Нектарий и пришел: хочет к вам в монастырь попасть. Поэтому я половину оставлю нам в монастырь, а половину отдам вам».
Там сделали серебряный мощевичок, куда поместили мощи святого Нектария и еще святого Афанасия. Мне дали мощевичок, я позвонил отцу Давиду и сказал, что теперь у нас мощи есть. И я мощевичок все время хранил у себя, пока там учился. Он у меня стоял в комнате, потом я его вез в верхнем кармане. Приехал сначала в лавру, в Москве был. Потом с поезда из Москвы сразу поехал сюда, в монастырь. Мощи встречали здесь колокольным звоном, с тех пор здесь у нас есть мощи святого Нектария.
– А икона святого Нектария уже была у вас?
– Потом, когда привезли мощи, написали икону. И тогда же решили делать придел Святого Нектария.
– То есть теперь у вас два святых покровителя: святой Сергий и святой Нектарий. А что-то о дне сегодняшнем Вы можете сказать? То, что считаете возможным? Как сегодня живет монастырь? Кто к вам приезжает, что у вас за приход?
– Нет, у нас, прежде всего, монастырь, а не приход. Основная наша идея – чтобы тут существовал монастырь с уставом для монашествующих. Чтобы были благоприятные условия для них. А для этого что надо? Нужно, чтобы не было такого свободного доступа паломников, какое-то ограничение нужно. Мы стараемся ограничивать. Поэтому и загородились сейчас, чтобы хотя бы внутренняя территория была недоступна. Потому что раньше у нас все было открыто, все ходили, где угодно. Люди же как считают: монастырь – это типа музея, можно заходить, куда хочешь. Даже в келью заходили: «Ой, здрасте! А я хотел вот посмотреть монастырь». «Ну, подождите, я к вам выйду». А сейчас мы, в первую очередь, сделали везде ворота.
А сама наша монастырская жизнь, конечно, подчинена уставу, для нас это главное. На первом месте у нас служба, суточный круг богослужения. Но поскольку нас всего двое, мы немножко сокращаем, не полностью вычитываем. Допустим, на утрене мы читаем одну кафизму, а не две и не три. Иногда ведь, в некоторые периоды положено три кафизмы читать на утрене, а мы читаем одну. Ну, еще библейские песни не поем. Третий, шестой час и изобразительны не читаем. А остальное все читаем: полуночницу, утреню, первый час, Апостол и Евангелие дневное, потом вечерня и повечерье. Такой у нас устав. На повечерье, обычно, поем канон Божией Матери, который в октоихе положен, ежедневный канон. А остальное – работа, обустройство – все это уже далеко не первостепенно. Это уже, наверно, третьестепенное дело.
– А вам в монастырь нужны ли помощники? Если те, кто нас слышит, захотят помочь, посмотреть? Будет ли вам помощь от этого?
– Монастыри все разные. В крупные, большие монастыри приезжают всегда кто угодно и когда угодно. Там принимают, у них есть специальная служба для паломников. А у нас тут маленький монастырь, он рассчитан на малое количество братии. Максимум шесть-семь человек; десять – это уже слишком много будет. Сам монастырь не рассчитан на большое количество людей, он такого домашнего типа. Поэтому, конечно, мы всех подряд не принимаем. Мы принимаем только тех, кого мы знаем, кто к нам ездит на службы, с кем мы уже успели познакомиться. Такого человека мы сможем принять, чтобы он приехал, пожил у нас. Монастырь маленький, и каждый человек здесь оказывает некоторое влияние на дух монастыря. И если попадется человек не того духа, то что-то уже нарушится в монастыре. Поэтому мы к этому относимся очень осторожно, лучше перестраховаться. Было много случаев, когда приходят, а потом не знаешь, что с ними делать и как от них избавиться. Людей много разных.
В греческих монастырях тоже ведь так. Там такой порядок, что нельзя к ним приехать просто так, чтобы тебя поселили. Там нужно договариваться, звонить туда, просить разрешения, тебе назначат время, когда можно приехать. Причем там ограниченный срок, допустим, на три дня. И мы тоже стараемся понять, какой это человек, если мы с ним не знакомы лично. Подходят, мы разговариваем, если я вижу, что это нормальный человек, человек, которого можно принять, то мы принимаем, но первый раз тоже всего на несколько дней, на три дня максимум. И если он впишется в наш братский коллектив, подходит по духу, то уже в следующий раз он может и на дольше приезжать. У нас такой подход.
Вот такой подход выбрали для себя два монаха, подвизающихся в этой уединенной тихой обители, окруженной лесом. Нам это может нравиться или не нравиться, но, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Поэтому мы принимаем те условия, которые ставятся для паломников монастыря Богородице-Сергиева пустыни, под Йошкар-Олой. Нам остается попрощаться с его главным на сей день попечителем и хранителем, с отцом Диодором (Ларионовым). И если вам все-таки покажется не столько интересным, может быть, но важным посетить эту обитель, вы можете обратиться к отцу Диодору через интернет-пространство или даже, по старинке, почтовым письмом. Возможно, вам удастся сделать небольшую остановку в своей жизненной спешке в тихом, уже намоленном уголке под Йошкар-Олой, куда промыслом Божией уже дошли две удивительные иконы и мощи святителя Нектария, охраняющие покой насельников, остающихся верными своей обители.
– Река – Рутка. Потому что она такого цвета, коричневого. Она впадает в Волгу, здесь тридцать километров до Волги.
– А течение такое быстрое…
– Ну, течение быстрое, хотя оно немножко замедлилось по сравнению с тем, что раньше здесь было. А вторая речка, там, за бугром, называется Студенка.
Здесь же вокруг леса. По рассказам, здесь со старых времен занимались добычей леса. До революции здесь жил лесопромышленник Шишкин, леса им принадлежали. Я думаю, что, скорее всего, и художник Шишкин из этих же Шишкиных… Они были купцами, вся семья. Все родственники, братья и сестры занимались купеческим ремеслом. У них усадьба была, дом в Елабуге. Вы там не бывали? Такой красивый городок! Замечательный. Цветаева там почему-то страдала, видимо, ей нужна была среда московская, там, где можно было общаться. Хотя, может быть, там в то время тяжело было. Но на самом деле городок Елабуга такой красивый, на Каме, в Татарстане. И все картины Шишкина, похоже, оттуда: все леса его, все мишки на дереве. Все оттуда.
И вот, эти наши места принадлежали лесопромышленнику Шишкину. До революции здесь занимались лесозаготовками. Недалеко построили кирпичный завод на озере. Тут есть Щучье озеро. Там сейчас стоят только остатки этого здания. Здесь была проложена железная дорога от Рутки до Волги. И именно здесь добывали лес и сплавляли по реке в Волгу. После революции, когда все это хозяйство разорили, Шишкиных выгнали. Советская власть тоже занялась лесозаготовками. Здесь основали лесоучасток Студенка, как раз на этом месте. И здесь построили поселок.
– Поселок был большой?
– Да, довольно большой. Здесь школа была, магазин.
– И, наверное, церковь была?
– Нет, церкви не было. Это же был советский поселок. Его основала советская власть где-то в 30-х годах. Какое-то время он просуществовал, потом, в 60-х годах, открыли Чебоксарскую ГЭС. Там восемь турбин, четыре из которых еще до сих пор не запущены. А четыре запустили в 1968 году, и уровень Волги поднялся, произошло изменение местного микроклимата. Во-первых, затопило все берега. По берегам Волги были прекрасные русские села, вот их и затопило. А марийские села стояли в лесах, они и остались. И среди русских деревень была деревня Корытня. В 1968 году ее затопило, осталась одна церковь, которая, видимо, стояла на пригорке. А дома стояли по берегу, от них ничего не осталось. Все уехали. Кроме того, поднялся еще уровень грунтовых вод, произошло заболачивание всех лесов. Деревья стали болеть, гнить, замедлился рост сосен, сосновый лес немного испортился. Образовалось много болот. Раньше их было мало, в основном были озера, а сейчас одни болота. Помимо всего этого, поскольку уровень Волги поднялся, движение всех маленьких речек, которые впадают в Волгу, замедлилось, из-за этого они обмелели. А раньше они были глубокими, по ним сплавляли лес, говорят. Сейчас это уже невозможно, там воды по колено. Весной еще речка полноводная, а к августу уже совсем мелко.
Итак, лес перестали сплавлять, поселок расформировали, и люди отсюда уехали. А вторая причина была в том, что, видимо, выработали нормы леса. В советское время были другие нормы лесозаготовок, чем сейчас. Сейчас ведь все подряд рубят, никаких норм нет, все деревья вырубают. Причем, ничего не сажают. Расчисткой не занимаются, новый лес не сажают, мусор не убирают, все бросают. Вырубили – бросили, вырубили – бросили… Сейчас вот так.
– Потому что этим сейчас занимаются частные компании?
– Ну да! А раньше были нормы, за этим строго следили, лес возобновляли, сажали новые деревья, расчищали. Там были огромные штрафы, если бросишь мусор. И вот в 1968 году все нормы были выработаны. И, скорее всего, из-за этого поселок решили расформировать, лесозаготовки прекратились, люди разъехались, срубы разобрали, все увезли. И не только этот поселок. Здесь есть несколько других деревень, которые тоже практически без людей остались.
В Студенке никого не осталось, кроме одного человека, который сказал: «А я никуда не поеду». И он так и жил до недавнего времени в километре от нас, Борис Константинович Зайцев. Одичал совсем. У него были козы, он питался козьим молоком. Он почти слепой, ему сейчас уже лет восемьдесят пять-восемьдесят шесть. На службу он мало приходил, но несколько раз все же бывал. Это все, что осталось от той деревни.
Монастырь начался здесь с того, что сюда приехал наш прежний настоятель, отец Давид. Он родом из Казани. Там он родился, потом учился в Йошкар-Оле, на лесотехническом факультете Политехнического института. Там он стал в церковь ходить, и старенький батюшка отец Евгений направил его в семинарию, в Троице-Сергиеву лавру. Он поехал в семинарию, и такое на него произвели впечатление монахи, церковь, что он сразу же, на первом курсе, вступил в монастырь. Его постригли быстро, примерно через год. Тогда молодежь сразу привечали, ее же мало было. Постригли и рукоположили во диаконы, во священники, он сразу стал иеромонахом, священником. Наместник взял его в свои покои, помогать. Он стал келейником наместника. Тогда наместником Троице-Сергиевой лавры был наместник Алексей, который сейчас, кажется, митрополит Тульский.
После этого отец Давид практически перестал учиться: он оказался в монастыре, у него сразу послушания. А у наместника работа какая? Принимать гостей, всякие дипломатические встречи устраивать, приезжали иностранцы. После того отец Давид попросился куда-нибудь на приход и уехал на Украину. Потом как-то приехал в Казань, а там как раз открыли Иоанно-Предтеченский монастырь, в центре Казани. Отец Давид просто в отпуск приехал, а владыка Анастасий подписал письмо патриарху, чтобы его назначили наместником.
Я тогда уже ходил в церковь, помню, как отец Давид все время говорил: «Надо в лес уходить, надо в лес! Монашество должно быть не в центре города, а в лесу». Мы, дети, которые ходили на беседы с ним, его слушали. И он нам все время говорил, что надо идти в монастырь, объяснял, что монастырь должен быть в лесу, как у преподобного Сергия. Должен быть такой скит, и это правильно. А потом, в какой-то момент, отец Давид пропал. Спрашиваем, где он? Говорят, его нет, он уехал куда-то, вообще ушел за штат, на покой.
Через некоторое время он мне как-то позвонил, я узнал, что он в Марийской республике. Я подумал: и где это Марийская? Мне казалось, что это где-то в Сибири, далеко, на краю света, стал искать на карте, смотрю – она рядом, недалеко. И вот отец Давид там обосновался. Первое место для монастыря он выбрал недалеко отсюда, вниз по Рутке. Местечко называлось Потапкино. Там они и начали строить скит. Все, как и хотел отец Давид: маленькую келью с маленькой церковью при ней, потом маленькую баньку, маленький сарайчик, хлев. Я туда приезжал летом, помогал работать. Тогда там действительно были очень тяжелые условия: тяжелый труд, все очень скудно… Отец Давид там жил не один. У него были две послушницы, которые сюда за ним приехали с Украины, помогать.
Но вскоре на праздники люди уже в тот храм не помещались, поэтому решили искать для монастыря новое место, стали ездить по окрестностям. Он вообще искал по всей Марийской. С ним ездил брат того самого Бориса Зайцева, о котором я упоминал, Алексей Константинович. Вот он и сказал отцу Давиду: «Есть такое место, где раньше была деревня Студенка. Давайте туда съездим, посмотрим». Они приехали, посмотрели, им показалось, что место здесь наиболее подходящее. Во-первых, здесь и речка чистая, вода рядом, и высокий берег, большое пространство. И линия электропередачи есть, уже можно подсоединиться. Там даже стояла трансформаторная будка, все готово, только подсоединяйся. И где-то в 1996 году отец Давид начал перебираться на это место. Срубы разобрали, перевезли их сюда и постепенно стали здесь строиться. А через два года уже стали возводить храм, постепенно его строить. Вот только не знали, как его назвать. И вот тогда, в 1998 году, владыка пожертвовал в монастырь икону. Это икона Явления Божией Матери преподобному Сергию.
(о. Диодор подводит к главной иконе храма – Явление Божией Матери святому Сергию Радонежскому)
У этой иконы тоже очень интересная история. Она несколько лет стояла у владыки в кабинете. Когда он передал икону в монастырь, ее в течение трех дней несли сюда крестным ходом из Йошкар-Олы. Первые пятьдесят километров прошли до одной деревни, там ночевали, потом дошли до Килемар, там ночевали в клубе на полу, расстелили матрасы. А потом ее уже принесли сюда, в этот храм.
И вот сначала сомневались, как же назвать монастырь, потому что построен новый храм. Предыдущая церковь была освящена во имя Иоанна Предтечи. А вот как назвать новый храм? Ведь как его назовешь, так и монастырь будет называться. Отец Давид хотел как-то связать название с преподобным Сергием, потому что почитал его. А тут владыка и икону отдал – явление Божией Матери преподобному Сергию.
Сама икона попала к владыке тоже интересным путем. Ее украли где-то на севере. Обычно украденные иконы прячут и переправляют в другой конец, чтобы ее не нашли. Продают ее где-нибудь в другом месте. Так она попала в Марийскую. Никто не хотел ею заниматься, обратились к Валерию Алексеевичу. Он в то время был бандитом, но теперь он покаялся, стал очень верующим, активным нашим прихожанином. А в то время он был неверующим, про Церковь вообще ничего не знал, даже представления не имел. Ему и предложили: есть икона, не хочешь ли ее продать. Он ответил: «Да ну, зачем мне это, не буду я этим заниматься». Но потом согласился. Затем, в результате каких-то их разборок, икона осталась у него. Он и его товарищи не знали, что же с ней сделать. Положили ее в машину и повезли куда-то, может быть домой. И тут заметили, что параллельно с ними едет какая-то машина: то ли полицейская, то ли ОМОН. И из машины смотрят на них. Они прибавляют скорость – те тоже прибавляют скорость. Потом эта машина пошла им наперерез, водитель очень резко затормозил, Валерий Алексеевич успел подумать: ну, сейчас точно перевернемся. Торможение было очень резкое. «Потом, — вспоминал Валерий Алексеевич, — смотрим: нет, не перевернулись, целы. Ничего вообще не произошло. И другая машина вдалеке стоит, никто к нам не подходит». Они вышли, осмотрели машину – ни одной царапинки нет! Как же так? Должна была быть большая авария! Валерий Алексеевич говорит: «Это какое-то чудо! А, может быть, это из-за иконы?» Все согласились, что это точно из-за иконы и решили ее отдать в церковь. И Валерий Алексеевич до сих пор удивляется: «Как мне такая мысль пришла, про церковь, я даже не знаю. Я про церковь ничего не знал, но понял, что нельзя эту икону продавать». Так она оказалась у владыки и находилась у него долгое время.
После этого Валерий Алексеевич про икону ничего не слышал. И как-то по телевизору увидел, как у владыки брали интервью, в его кабине. А икона стояла как раз в кабинете. Валерий Алексеевич и говорит: «О, вот моя икона!»
Чрез какое-то время он поехал на рыбалку, на речку. И вот он рассказывает: «Сижу я под мостом, рыбачу. Слышу – что-то поют на мосту. Я из-под моста вылезаю, высовываю голову: батюшки, «мою» икону несут! Я кричу: «Куда икону-то несете?» И мне ответили, что несут в монастырь».
(Дальше совершилось настоящее чудо. Этот человек, жизнь которого шла самыми кривыми путями, решил узнать, где этот монастырь, и навестить икону, которую он мысленно называл своею. Так он впервые встретился с Православной Церковью)
Потом Валерий Алексеевич приехал в монастырь, посмотрел здесь все, упал на колени перед иконой, впервые помолился. Из-за этой иконы он вдруг так проникся… С тех пор постепенно в нем стала вера расти, он покаялся, бросил все эти свои разбойные занятия, перестал заниматься преступной деятельностью, которая является грехом, стал исполнять заповеди, по-христиански жить, каяться. И сейчас он так много говорит о покаянии, о грехах. Стал совершенно другим человеком. Он говорит: «Что бы тут ни случилось, я всегда буду в этот монастырь ездить, меня эта икона в Церковь привела!»
И вот эту икону сюда принесли, она у нас тут осталась, и монастырь стали называть Богородице-Сергиевым. Примерно в то же самое время узнали, что в Йошкар-Оле до революции, когда город назывался Царевококшайск, там тоже был Богородице-Сергиев монастырь. По всей видимости, это был единственный в дореволюционной России монастырь с таким названием – Богородице-Сергиев. Я стал думать, а почему он так назывался, если там главный храм – Вход Господень в Иерусалим? Обычно ведь и храм, и монастырь называются одинаково. Значит, там должен был быть Входоиерусалимский монастырь, а он почему-то назывался Богородице-Сергиев. Потом мы узнали, что там, оказывается, была чудотворная икона Явления Божией Матери преподобному Сергию!
– Вот такая же икона там была?
Да, только маленькая. Народ ее очень почитал, и, по всей видимости, в народе стали монастырь называть Богородице-Сергиеввым, из-за иконы. К этой иконе ходили, молились. Это моя версия, другого объяснения я не вижу. Поэтому Богородице-Сергиев монастырь – это народное название. После революции монастырь закрыли, все там разрушили, сестер сослали в лагеря, послушницы разбежались, ушли в мир. Ну, в общем, разорили монастырь. Там некоторое время артель была, потом и ее закрыли. Но оказалось, что эта икона сохранилась, ее обнаружили в музее.
– В краеведческом музее?
– В краеведческом. Там большие подвалы, в которых много всего, что не помещается в выставочных залах. Мы к ним обратились, чтобы нам отдали эту икону. Директор подписал прошение, совершенно непонятно, каким образом. Они больше ничего не отдали, только эту икону. Ни до того, ни после ничего из музея не отдавали. Чудо! А эту икону передали нам, в наш монастырь, не куда-то! Она у нас в ризнице лежит, мы ее выносим на праздник Явления Божией Матери. Такая вот, аналойная икона. Ее надо немного подреставрировать, там кусочек, краешек, откололся. Это XIX век, там простое письмо, ничего особенного, просто она связана с историей монастыря и была, видимо, почитаемой в городе.
– Да, это Господь привел к вам эти две иконы!
– И обе – Явление Божией Матери! Само Явление Божией Матери есть в житии преподобного Сергия. Божия Матерь явилась с двумя апостолами при пении «Се Пречистая грядет». Это событие, конечно, было главным в жизни преподобного Сергия. А второе, тоже важное явление было у преподобного Сергия, когда он вышел на порог кельи ночью и увидел в небе множество птиц. И ему голос сказал: «Сколько видишь птиц на небе, столько же у тебя будет учеников». Это было пророческое явление. Оно практически буквально исполнилось, потому что уже при жизни преподобного Сергия около семидесяти монастырей было основано его учениками. А после его смерти – еще около четырехсот монастырей по всему северу Руси.
Когда преподобный Сергий начинал монашеский путь, только-только закончилось переселение славян в наши земли. Они в XI-XII веке переселялись с южной Руси, с Киевской, из-за того, что там были набеги половцев, печенегов, междоусобные брани. Славяне шли потоками, массами. Была эмиграция на север, все шли в северные леса: в Суздальскую Русь, во Владимирскую, Ростовскую, постепенно двигались в Московскую. И монастырей вот в этой северной части еще не было. В городах были монастыри. Основывали город и сразу же там основывали обычно городской монастырь. В Москве, например, Чудов монастырь и еще несколько. А вот таких, чтобы за чертой города, где-то в лесу, тогда не было. Поэтому те, кто хотел подвизаться не в городе, а вести более уединенный образ жизни, уходили в пустыню, в лес. Вынуждены были уходить и жить в лесу, как, например, преподобный Сергий.
До этого вся монашеская традиция была в Киевской Руси. Там был устав, который ввел преподобный Феодосий Печерский. Они же перевели византийский греческий устав из Студийского монастыря. По этому уставу жили все монастыри на юге Руси. А здесь, на севере, неизвестно, какой был устав в городских монастырях, а пустынножители жили по скитскому уставу. Эти два устава отличаются. При общежительном уставе у монахов все общее, у них есть общий игумен как духовник, ежедневные общие службы, они не имеют своего имущества, всем занимается специально поставленный человек – эконом или игумен, он распоряжается этим, выдает сколько нужно каждому по нужде, у всех общая жизнь. Это общежительный устав. А если в монастыре скитской устав, то каждый держит какое-то собственное маленькое хозяйство, имеет какое-то имущество, конечно скромное, но тем не менее. Преподобный Сергий начинал жить по скитскому уставу. В его житии описывается, как он срубил себе келью и помогал рубить кельи монахам, которые к нему приходили. Они себе строили домики и жили там своим хозяйством. У каждого было немножко продуктов, каждый питался отдельно. На службы все вместе они собирались только по воскресеньям, а всю неделю жили отдельно. Вот такой был скитской устав. Святыми отцами он считается не лучшим: когда человек своим хозяйством живет, это располагает к тому, чтобы только о себе заботиться, больше думать о себе, заниматься собой. Располагает к некому эгоизму. Поэтому такой устав считается несовершенным. Совершенным считается общежительный устав.
И однажды к преподобному Сергию приехал архимандрит из Греции с письмом от патриарха Филофея. Тоже знаете из его жития, да? Патриарх Филофей написал в письме, что мы о тебе слышали много хорошего, что мы тебя благословляем. Он прислал ему патриарший крест, который теперь в Серапионовой палате хранится. И написал: «Все у вас хорошо, только одного вам не достает: общежительного устава». И, говорят, патриарх прислал преподобному Сергию общежительный устав. Интересно, что это был за устав…. Только я нигде не могу его найти. Что это был за устав, не знаю. И преподобный Сергий сразу ввел у себя вот этот общежительтный устав. В житии описано, что он очень обрадовался, что патриарх ему прислал вот такое письмо, и благословил такой устав. Устав ему понравился. И по примеру Сергия все остальные монастыри, которые основывали его ученики, вводили такой же устав. Можно сказать, что преподобный Сергий является как бы отцом русского монашества. Великорусского. Если истоки монашества идут из Киево-Печерской лавры, то та традиция, которую, например, мы переняли, идет уже от преподобного Сергия. Поэтому для русского монашества преподобный Сергий – тоже как один из отцов-основателей нашей великорусской монашеской традиции.
(От главной храмовой иконы мы направляемся к другим иконам, написанным уже в наше время)
Со взятием Казани Иваном Грозным связаны два события, которые относятся к нашему монастырю. Когда Иван Грозный пошел на Казань, рассказывают, что они сплавились по Волге, основали там город Свияжск и уже оттуда напали на Казань. На самом деле, как оказывается, было два похода, шло два войска. Сначала, за год до похода, войско спустилось и основало город Свияжск во главе с воеводой. Там сразу же основали Успенский монастырь и другой монастырь, преподобного Сергия. В нем была чудесная чудотворная икона преподобного Сергия, написанная на доске от его гроба. В медном окладе, такая древняя, очень красивая икона. Говорят, ее в монастырь привез святой Герман, первый настоятель Свияжского монастыря. В житии преподобного Сергия я потом вдруг нашел такой случай: однажды к святому Герману приходит посольство от местных старейшин. Они и говорят: «Ты нам объясни, что тут происходит. Какой-то старик ходит по нашим лесам, все крестит крестом, благословляет, кропит святой водой, и раздается пение и колокольный звон. Поскольку мы узнали, что у вас тоже так – и звонят, и с крестом, вот и решили у тебя спросить: что он хочет? Объясни нам. Его видели многие наши жители, старейшины видели. Объясни нам». Святой Герман стал объяснять: раз он ходит с крестом, значит, хочет, чтобы вы обратились в православную веру. Стал им о православной вере рассказывать. Они зашли в храм, увидели икону преподобного Сергия и говорят: «А вот этот старик ходил». Узнали его. Это был преподобный Сергий.
И мне сразу показалось, что неслучайно первый, кто проповедовал христианство в Марийской, оказался сам преподобный Сергий. Это был период сразу после похода или чуть до него. Марийцы были союзниками московского царя в войне с казанским ханством. Они были проводниками через леса. Они себя булгарами называли. Их собственный хан в то время умер, и они пригласили родственников этого хана из крымских татар. Там была династия Гиреев. Они практически не жили тут, приезжали в Казань, грабили тут всех вокруг: на марийцев нападали, на нижегородские земли нападали. Собирали награбленное и увозили обратно к себе в Крым. Приедут-уедут. Вот марийцы и стали союзниками московского царя, потому что надоели эти набеги на русские земли. Нужно было этому положить конец. Марийцы плакали от этих татар, поэтому и помогали русским.
Отец Давид говорил, что, приехав сюда, он слышал часто, как местные говорили: « А вон, они монастырь основали на Ратной дороге». Он стал спрашивать, что это за «Ратная дорога», почему ее так называют. Все отвечали, что не знают, но так, например, всегда говорила бабушка или дедушка. Это слышали от предков, а почему так называется, не знают. Но знают, что это Ратная дорога, которая идет через монастырь. Отец Давид все недоумевал. А потом мы как-то проезжали мимо Шаранги (это тут недалеко от нас, там Нижегородская область начинается). Смотрим, в поле стоит огромный памятник, три шлема. Подъехали посмотреть, что это такое. А там написано: «Памятник в честь воинов, участвовавших в походе Ивана Грозного на Казань». Откуда в этих лесах воины? Как они сюда забрели? Оказалось, в Шаранге есть музей похода Ивана Грозного на Казань. Здесь находили много фрагментов утвари, оружия, еще чего-то. Были обнаружены даже захоронения. И оказалось, что войско-то шло через эти леса. От Нижнего Новгорода, оказывается, царь пошел через леса, чтобы окружить Казань. То есть, было два войска: одно войско с воеводой спустилось до Свияжска, возможно, это был отвлекающий маневр, потому что все это на виду. А другое войско тайком пошло через леса, на случай, если хан с ордой приедут опять из Крыма, с большим войском. Они должны были воспрепятствовать ему и встретить его там. Из-за этого и пошли через леса. И марийцы были их проводниками. И вот эта дорога на Казань, Ратная, как ее до сих пор называют, идет как раз через наш монастырь. Царь был еще молодой, благочестивый, в то время, молился. Он пошел к игумену Троице-Сергиевой лавры за благословением на этот поход. И игумен дал ему в благословение икону. Какую? Явление Божией Матери преподобному Сергию. И царь с войском шел в поход с иконой Явления Божией Матери. И с этой иконой, оказывается, проходили походом через наши места. Мы когда узнали это, так поразились: надо же, мы здесь основали монастырь, к нам принесли эту икону, она же не случайно к нам попала! Одну икону, потом другую получили. И много лет назад здесь тоже проходило войско с такой же иконой. А местные бабушки теперь говорят: «Вот, икона вернулась на свою дорогу! Все правильно».
Вот такая история нашего монастыря. Сначала, когда мы тут обосновывались, думали: вот, монастырь новый, нечего рассказывать. Мы приехали, построили, живем. Никакой истории. У нас же все монастыри древние. Но история как-то сама тут обнаружилась.
– А сейчас, в наши дни, вы чувствуете помощь преподобного Сергия Радонежского?
– Мы всегда ему молимся, считаем его своим покровителем. Если уж он покровитель русского монашества, то наш монастырь тем более считает его своим отцом духовным, покровителем.
Но у нас есть еще второй покровитель – святой Нектарий (Эгинский). Мы построили храм и освятили престол в честь иконы Явления Божией Матери. А здесь у нас придел, посвященный святому Нектарию. Отец Давид очень почитал святого Нектария. Первый раз, когда он съездил в Грецию, его свозили на Эгину, к мощам. Там он и узнал про этого святого. Они с отцом Лонгином, который сейчас митрополит Саратовский, стали читать про него, и о.Лонгин напечатал тогда житие, перевели житие с французского языка. Эту книжечку сразу раскупили. Потом я пришел в монастырь, я занимался как раз переводом. Отец Давил попросил у владыки Лонгина права на эту книгу, и он нам разрешил ее переиздать. В первый раз тираж был десять тысяч, и его сразу быстро раскупили. Сейчас у нас второй тираж лежит, но мы его особо не распространяем. Помимо жития мы сюда включили и письма монахиням. А отец Давид, почитавший святого Нектария, даже одному из монахов дал имя Нектарий.
Когда я поехал учиться в семинарию в Грецию, отец Давид мне говорит: «Вот, там святой Нектарий! Если сможешь, ты там побывай, попроси у них для нас мощи. Может, они нам мощи дадут». Я поехал учиться, об этом забыл. Денег у нас там не было, стипендии еле-еле хватало на жизнь, ездить никуда далеко не могли. А на Эгин ехать все-таки далеко, нужно было 40-50 евро. Для нас, студентов, это вообще невероятная сумма, мы бы не смогли заплатить. И мы об этом даже не думали. А когда стали ездить в монастырь к отцу Никодиму, он однажды мне говорит: «Мы тут собираемся на Эгин. Там будет конференция по монашеству и всенощное бдение. Приедут монахи из разных монастырей. Я тоже поеду, и у нас в машине есть одно место. Хочешь поехать с нами?» Я говорю: «Конечно». И мы поехали вместе.
По дороге я у отца Никодима спрашиваю: «А там нельзя мощи святого Нектария попросить?» Он говорит: «Ты что! Его же почитают во всем мире, все хотят его мощи. Они вообще никому не дают. Надо обращаться к епископу, но к нему, во-первых, вообще не попадешь, а, во-вторых, он не благословит. Это невозможно». Ну ладно. Невозможно так невозможно.
И вот мы приехали туда, молились, на службе были. Всенощное бдение длилось всю ночь. Началось в девять или в десять вечера – и до одиннадцати утра. А потом литургия. Я уже на литургии сидел полусонный. Смотрю, отец Никодим мне машет из алтаря. Я ему кивнул пару раз. Потом он выходит, идет ко мне. Как раз пропели запричастный стих, была пауза, и он ко мне бежит, радостный: «Слушай, ко мне сейчас подошел мой старый знакомый, архимандрит, которого я не видел двадцать лет. Он отвел меня в сторонку и спросил, нужны ли мне мощи святого Нектария. Я сказал, что нужны, и он мне дал частицу мощей святого Нектария. А я сразу про тебя вспомнил, ты же спрашивал. Наверняка из-за этого к нам святой Нектарий и пришел: хочет к вам в монастырь попасть. Поэтому я половину оставлю нам в монастырь, а половину отдам вам».
Там сделали серебряный мощевичок, куда поместили мощи святого Нектария и еще святого Афанасия. Мне дали мощевичок, я позвонил отцу Давиду и сказал, что теперь у нас мощи есть. И я мощевичок все время хранил у себя, пока там учился. Он у меня стоял в комнате, потом я его вез в верхнем кармане. Приехал сначала в лавру, в Москве был. Потом с поезда из Москвы сразу поехал сюда, в монастырь. Мощи встречали здесь колокольным звоном, с тех пор здесь у нас есть мощи святого Нектария.
– А икона святого Нектария уже была у вас?
– Потом, когда привезли мощи, написали икону. И тогда же решили делать придел Святого Нектария.
– То есть теперь у вас два святых покровителя: святой Сергий и святой Нектарий. А что-то о дне сегодняшнем Вы можете сказать? То, что считаете возможным? Как сегодня живет монастырь? Кто к вам приезжает, что у вас за приход?
– Нет, у нас, прежде всего, монастырь, а не приход. Основная наша идея – чтобы тут существовал монастырь с уставом для монашествующих. Чтобы были благоприятные условия для них. А для этого что надо? Нужно, чтобы не было такого свободного доступа паломников, какое-то ограничение нужно. Мы стараемся ограничивать. Поэтому и загородились сейчас, чтобы хотя бы внутренняя территория была недоступна. Потому что раньше у нас все было открыто, все ходили, где угодно. Люди же как считают: монастырь – это типа музея, можно заходить, куда хочешь. Даже в келью заходили: «Ой, здрасте! А я хотел вот посмотреть монастырь». «Ну, подождите, я к вам выйду». А сейчас мы, в первую очередь, сделали везде ворота.
А сама наша монастырская жизнь, конечно, подчинена уставу, для нас это главное. На первом месте у нас служба, суточный круг богослужения. Но поскольку нас всего двое, мы немножко сокращаем, не полностью вычитываем. Допустим, на утрене мы читаем одну кафизму, а не две и не три. Иногда ведь, в некоторые периоды положено три кафизмы читать на утрене, а мы читаем одну. Ну, еще библейские песни не поем. Третий, шестой час и изобразительны не читаем. А остальное все читаем: полуночницу, утреню, первый час, Апостол и Евангелие дневное, потом вечерня и повечерье. Такой у нас устав. На повечерье, обычно, поем канон Божией Матери, который в октоихе положен, ежедневный канон. А остальное – работа, обустройство – все это уже далеко не первостепенно. Это уже, наверно, третьестепенное дело.
– А вам в монастырь нужны ли помощники? Если те, кто нас слышит, захотят помочь, посмотреть? Будет ли вам помощь от этого?
– Монастыри все разные. В крупные, большие монастыри приезжают всегда кто угодно и когда угодно. Там принимают, у них есть специальная служба для паломников. А у нас тут маленький монастырь, он рассчитан на малое количество братии. Максимум шесть-семь человек; десять – это уже слишком много будет. Сам монастырь не рассчитан на большое количество людей, он такого домашнего типа. Поэтому, конечно, мы всех подряд не принимаем. Мы принимаем только тех, кого мы знаем, кто к нам ездит на службы, с кем мы уже успели познакомиться. Такого человека мы сможем принять, чтобы он приехал, пожил у нас. Монастырь маленький, и каждый человек здесь оказывает некоторое влияние на дух монастыря. И если попадется человек не того духа, то что-то уже нарушится в монастыре. Поэтому мы к этому относимся очень осторожно, лучше перестраховаться. Было много случаев, когда приходят, а потом не знаешь, что с ними делать и как от них избавиться. Людей много разных.
В греческих монастырях тоже ведь так. Там такой порядок, что нельзя к ним приехать просто так, чтобы тебя поселили. Там нужно договариваться, звонить туда, просить разрешения, тебе назначат время, когда можно приехать. Причем там ограниченный срок, допустим, на три дня. И мы тоже стараемся понять, какой это человек, если мы с ним не знакомы лично. Подходят, мы разговариваем, если я вижу, что это нормальный человек, человек, которого можно принять, то мы принимаем, но первый раз тоже всего на несколько дней, на три дня максимум. И если он впишется в наш братский коллектив, подходит по духу, то уже в следующий раз он может и на дольше приезжать. У нас такой подход.
Вот такой подход выбрали для себя два монаха, подвизающихся в этой уединенной тихой обители, окруженной лесом. Нам это может нравиться или не нравиться, но, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Поэтому мы принимаем те условия, которые ставятся для паломников монастыря Богородице-Сергиева пустыни, под Йошкар-Олой. Нам остается попрощаться с его главным на сей день попечителем и хранителем, с отцом Диодором (Ларионовым). И если вам все-таки покажется не столько интересным, может быть, но важным посетить эту обитель, вы можете обратиться к отцу Диодору через интернет-пространство или даже, по старинке, почтовым письмом. Возможно, вам удастся сделать небольшую остановку в своей жизненной спешке в тихом, уже намоленном уголке под Йошкар-Олой, куда промыслом Божией уже дошли две удивительные иконы и мощи святителя Нектария, охраняющие покой насельников, остающихся верными своей обители.