Схиархимандрит Авраам (Рейдман)
Многие люди, интересующиеся духовной, монашеской жизнью, почему-то предполагают, что самое главное в ней — это уединение. Но они имеют о нем самое общее, расхожее представление, отчасти вынесенное из книг о древних подвижниках благочестия:
отшельниках и безмолвниках, отчасти — из тех взглядов, которые бытуют среди неопытных и не знакомых с действительной монашеской жизнью мирян. Поэтому те, кто приходит в обитель, бывают удивлены и разочарованы, когда не находят здесь того уединения, которого они желали и которое, как они думали, является сущностью монашеской жизни. Иногда им из-за этого приходится даже терпеть скорби.
Таким людям уединение представляется порой каким-то, иронически говоря, священным бездельем: вот, мол, буду сидеть в келии, где-нибудь чуть ли не в лесу, и молиться — и от этой молитвы душа будет очищаться и освящаться. Есть даже такая русская пословица (само ее существование говорит о том, что в народе об этом выработалось правильное, здравое и трезвое представление, он эту мудрость себе усвоил и пронес ее через века): «Радуется бес, что уходит инок в лес». Значит, простой русский народ понимал, что на самом деле преждевременное и неправильное уединение — это именно искушение. Но сестры или братия, подвизающиеся в монастырях, не имея такого уединения и пребывая все время как будто бы в суете, унывают: они думают, что одно только уединение может их спасти, что это самое главное и, может быть, единственно важное условие для преуспеяния в молитве.
На самом деле эти простые понятия «уединение» и «безмолвие» подразумевают море деятельности, необъятное море внутренней жизни, где есть, образно говоря, своя очень сложная география — и тот, кто эту географию не знает, обязательно потерпит кораблекрушение. Представьте себе начинающих моряков: им нельзя пускаться в дальнее плавание, потому что у них нет опыта вождения судов, нет знаний по географии и вообще навыков, которые необходимы мореплавателям, для того чтобы совершать длительные путешествия, иногда продолжающиеся несколько месяцев. Чтобы обучить моряков науке судоходства, их пускают сначала в небольшие плавания, а до этого, еще в мореходных училищах, их учат плавать в шлюпках на веслах — всего каких-нибудь несколько километров, да и то под руководством более опытных наставников. И если жизнь моряка, плавающего даже на самых современных в техническом отношении судах, исполнена многих опасностей, то жизнь духовная, при всей разработанности аскетической науки, гораздо более опасна: во-первых, гибель здесь грозит вечная, а во-вторых, если моряк борется с неразумной стихией — морем, ветром и другими явлениями природы, то монах борется с врагом, который действует против него сознательно, — так сказать, со злой стихией демонического мира. Потому и борьба здесь куда более страшная, серьезная, требующая большего мастерства.
Находясь в монастыре и пребывая на послушании, имея мало времени для молитвы и чтения, мы, с одной стороны, при этом будто бы что-то теряем, но, с другой — нечто и находим, потому что как раз это общение друг с другом и дает нам ту опытность, которую мы можем потом использовать именно во время уединения. Я говорю не о каком-то особом уединении или отшельничестве — к нему, наверное, способны весьма немногие люди, — а о том безмолвии, которое мы все имеем, например, во время келейного правила, пусть это будет два-три часа в день. Вот к такому уединению мы способны, будучи новоначальными. Опыт борьбы со страстями (выявление их при общении друг с другом и сопротивление им) как раз и пригодится нам в то время, когда мы, находясь в уединении, не будем иметь повода к их обнаружению и когда эти страсти начнут действовать более лукаво и тонко. Казалось бы, общение с людьми и уединение — вещи противоположные, а сколь тесно они связаны между собой!
Преподобный Серафим Саровский, который и общежительную жизнь знал, и был безмолвником, говорил, что в монастырях монахи борются с демонами, как с голубями, а в пустыне — как со львами. Он испытал это на себе. Представьте: в монастыре демоны нападают на человека подобно голубям, и их можно легко отогнать, хотя они и бывают докучливыми, а когда монах уходит в пустыню, те же самые страсти начинают действовать против него как львы — мощно, свирепо и страшно. И потому человеку, не обучившемуся распознавать страсти и сопротивляться им в общении с людьми, тем более трудно противиться им в уединении, будь то келейное правило или какая-то иная возможность для молитвы.
Часто бывает еще и так: мечтая об уединении, о полном безмолвии, мы пренебрегаем той реальной возможностью, которая нам предоставляется обстоятельствами; хотим всегда быть наедине с собой, всегда молиться, а те два-три часа — и вообще то немногое свободное время, которое у нас бывает в монастыре, проводим в праздности, иногда в пустословии или в какой-то бессмысленной суете, нелепых заботах. Таким образом обнаруживается, что на самом-то деле мы никакого уединения и не желаем, а лишь оправдываем этим свое нерадение, свое бездействие. Многие люди, в особенности привыкшие к современной праздной жизни, вообще подразумевают под уединением как раз не то безмолвие, к которому стремились и которого достигали святые отцы, а именно праздность, при которой человек полностью располагает своим временем и может делать все что угодно.
Если мы вспомним свою жизнь в миру, то увидим, что бóльшую ее часть мы проводили бесцельно, не дорожа своим временем. Возможно, мы могли помолиться немножко больше, чем сейчас, но спросим себя: внимательно ли мы молились, умели ли мы молиться и на что тратили остальное время? Часика два-три поговорили, прогулялись по улице, за час-два пересмотрели наряды, а потом хотя и помолились тоже часа два, — но как мы провели остальное время? Или возьмем чтение книг. Может быть, мы читали больше святоотеческих книг, чем сейчас, но, во-первых, часто совершенно не понимали того, о чем читали, а во-вторых, это было скорее развлечение, чем чтение, приносящее конкретную пользу. Мы читали просто из любознательности, а отнюдь не с целью применить полученные знания к своей внутренней жизни.
Когда мы были людьми нецерковными, то с таким же успехом читали какую-нибудь художественную литературу, смотрели телевизор, ходили в кино. Потом, когда мы обратились к вере, стали чадами Православной Церкви, мы начали понимать, что такие увеселения недопустимы, и заменили их чтением святых отцов, но это для нас было именно развлечением, это не являлось для нас тем занятием, в котором мы видели жизненную необходимость. Ведь и Священное Писание тоже можно читать по-разному: можно читать из чувства долга или из любопытства (скажем, Библию в первый раз мы можем прочитать именно из интереса), а можно — с той целью, чтобы его исполнять, то есть относиться и к Священному Писанию, и к творениям святых отцов, так сказать, по-деловому. Но подавляющее большинство людей, находящихся в миру и располагающих свободным временем, именно такого отношения к чтению и не имеет. И потому наша тоска по уединению — это на самом деле тоска по свободному времени, желание праздно его проводить, принадлежать самим себе и себя утешать, а не бороться с собой, и это не имеет никакого отношения к тому чувству, которое влекло в затворы и пустыню истинных подвижников благочестия.
Святые отцы говорят, что для уединения подвижнику необходимо обладать одним из двух качеств: бесстрастием или смирением. Человек, уже очищенный от страстей, может взять на себя такой подвиг для приобретения духовного совершенства. Иногда возможно уйти в безмолвие и страстному человеку, но для этого он должен приобрести смирение, самую главную добродетель, которая сделает его непобедимым, и уже тогда он становится способен уединиться и бороться со страстями. Если же мы этих качеств не имеем, то наши мечты об уединении — это просто диавольское наваждение. Это желание, можно сказать, самоубийственно. Даже если человек не делает никаких попыток, скажем, уйти в пустыню или в лес, потому что это было бы совсем безумием, а просто постоянно мечтает о безмолвии, то уже одно это делает его безуспешным в настоящий момент. Он пренебрегает тем временем и теми возможностями, которые предоставлены ему Промыслом Божиим именно теперь, считает, что у него нет условий для исполнения святоотеческих советов, — и потому пребывает в праздности.
Такой человек может даже добросовестно исполнять свое послушание, внешне ничем не показывая недовольства (хотя оно так или иначе все равно обнаруживается: в ропоте, унынии или раздражительности), но внутренне он пребывает бездеятельным. Он лишает себя возможности совершенствоваться, потому что постоянная мысль об уединении, которое, как ему кажется, является единственным условием спасения, расслабляет его настолько, что он все делает нерадиво, спустя рукава. Пренебрегая тем уединением, которое предоставляется ему монастырской жизнью, он пребывает в общежитии безрезультатно, постоянно ропщет, унывает и ищет того, чего на самом деле достичь невозможно.
Итак, для неопытного новоначального погибельно не только само уединение, но и преждевременные мечты об уединении. Они очень вредоносны, поэтому их нужно отсечь и никогда об этом не думать. Следует дорожить тем временем, которое предоставляется нам монастырским уставом для совершения уединенных подвигов, будь то келейное правило, чтение или какие-то другие духовные занятия. Кроме того, возможно и внутреннее уединение, о котором говорит святитель Игнатий (Брянчанинов). Если мы научимся молчать и быть безучастными (в хорошем смысле этого слова) ко всему, что нас не касается, то есть научимся не вмешиваться не в свое дело и знать только свое послушание, — как говорит монашеская пословица: «Знай себя и будет с тебя», — тогда для нас каждый час монастырской жизни, даже при самом суетном послушании, будет безмолвием. В таком безмолвии пребывали многие люди, достигшие совершенства, например преподобный старец Силуан Афонский: жительство в монастыре не помешало ему стяжать благодать в той мере, в какой это вообще возможно для подвижника. Вот что я хотел сказать об уединении и правильном к нему отношении. Нужно искать истинного уединения, внутреннего, и не пренебрегать тем временем, которое у нас есть, ради несбыточной мечты, — я бы сказал, ради мечты о самоубийстве.
Ответ. Есть разные степени смирения. Здесь, наверное, имеется в виду не то совершенное смирение, которое полностью искореняет все страсти, а какой-то начаток смирения, делающий человека способным вступать в борьбу со страстями, побеждать их и постепенно очищать свое сердце. Иоанн Лествичник говорит, что нужно различать начальное смирение, преуспеяние в смирении и совершенное смирение.
Вопрос. Если человек поменяет одно послушание на другое, при исполнении которого какие-то страсти будут действовать меньше, тогда они, может быть, сами собой увянут, раз нет повода для их развития? Ведь вы сказали, что они могут истончаться…
Ответ. Они истончаются молитвой, подвигом, а не просто сами по себе. Надо же уметь с ними бороться. А если ты их не видишь и с ними не борешься, то они, наоборот, будут развиваться — и так сильно, что ты их уже и замечать не будешь. В особенности так называемые духовные страсти, например гордость. Да и плотские страсти также могут укрепиться. Человек живет спокойно, пока нет искушения, а искушение появилось — такая буря страстей! А он к этому не готов, он не видел в себе эти страсти. Поэтому человеку, который не знает своих страстей и не имеет навыка борьбы с ними, нельзя жить в безмолвии, потому что тогда страсти не только не будут увядать, но, наоборот, могут гораздо сильней развиться.
Вопрос. Бывает, что если в тебе есть какая-нибудь страсть, то какое-то время она действует, потом вроде бы успокаивается, а затем восстает еще сильнее. Отчего это происходит?
Ответ. Страсти могут усиливаться или от того, что искушают демоны, или от нашего нерадения, или от оскудения благодати. Уменьшаются же, наоборот, от действия благодати, от того, что мы усердно помолились или смирились, — на это есть много разных причин.
Вопрос. А как определить, усиливаются страсти от нерадения или от искушения?
Ответ. Если ты побеждаешься, значит, от нерадения. А если от искушения, иначе говоря, от зависти бесовской, тогда хотя брань может быть сильной, но и благодать тоже сильна и очень помогает: искушение сильное, но ты не претыкаешься. Вот как отличить. А когда без конца падаешь и ничего сделать не можешь, вроде и молишься усердно, а все равно падаешь, то происходит это от гордости.Беседа на Свято-Симеоновском подворье Ново-Тихвинского женского монастыря в селе Меркушино, 5 августа 1999 года
Многие люди, интересующиеся духовной, монашеской жизнью, почему-то предполагают, что самое главное в ней — это уединение. Но они имеют о нем самое общее, расхожее представление, отчасти вынесенное из книг о древних подвижниках благочестия: отшельниках и безмолвниках, отчасти — из тех взглядов, которые бытуют среди неопытных и не знакомых с действительной монашеской жизнью мирян. Поэтому те, кто приходит в обитель, бывают удивлены и разочарованы, когда не находят здесь того уединения, которого они желали и которое, как они думали, является сущностью монашеской жизни. Иногда им из-за этого приходится даже терпеть скорби.
Таким людям уединение представляется порой каким-то, иронически говоря, священным бездельем: вот, мол, буду сидеть в келии, где-нибудь чуть ли не в лесу, и молиться — и от этой молитвы душа будет очищаться и освящаться. Есть даже такая русская пословица (само ее существование говорит о том, что в народе об этом выработалось правильное, здравое и трезвое представление, он эту мудрость себе усвоил и пронес ее через века): «Радуется бес, что уходит инок в лес». Значит, простой русский народ понимал, что на самом деле преждевременное и неправильное уединение — это именно искушение. Но сестры или братия, подвизающиеся в монастырях, не имея такого уединения и пребывая все время как будто бы в суете, унывают: они думают, что одно только уединение может их спасти, что это самое главное и, может быть, единственно важное условие для преуспеяния в молитве.
На самом деле эти простые понятия «уединение» и «безмолвие» подразумевают море деятельности, необъятное море внутренней жизни, где есть, образно говоря, своя очень сложная география — и тот, кто эту географию не знает, обязательно потерпит кораблекрушение. Представьте себе начинающих моряков: им нельзя пускаться в дальнее плавание, потому что у них нет опыта вождения судов, нет знаний по географии и вообще навыков, которые необходимы мореплавателям, для того чтобы совершать длительные путешествия, иногда продолжающиеся несколько месяцев. Чтобы обучить моряков науке судоходства, их пускают сначала в небольшие плавания, а до этого, еще в мореходных училищах, их учат плавать в шлюпках на веслах — всего каких-нибудь несколько километров, да и то под руководством более опытных наставников. И если жизнь моряка, плавающего даже на самых современных в техническом отношении судах, исполнена многих опасностей, то жизнь духовная, при всей разработанности аскетической науки, гораздо более опасна: во-первых, гибель здесь грозит вечная, а во-вторых, если моряк борется с неразумной стихией — морем, ветром и другими явлениями природы, то монах борется с врагом, который действует против него сознательно, — так сказать, со злой стихией демонического мира. Потому и борьба здесь куда более страшная, серьезная, требующая большего мастерства.
Находясь в монастыре и пребывая на послушании, имея мало времени для молитвы и чтения, мы, с одной стороны, при этом будто бы что-то теряем, но, с другой — нечто и находим, потому что как раз это общение друг с другом и дает нам ту опытность, которую мы можем потом использовать именно во время уединения. Я говорю не о каком-то особом уединении или отшельничестве — к нему, наверное, способны весьма немногие люди, — а о том безмолвии, которое мы все имеем, например, во время келейного правила, пусть это будет два-три часа в день. Вот к такому уединению мы способны, будучи новоначальными. Опыт борьбы со страстями (выявление их при общении друг с другом и сопротивление им) как раз и пригодится нам в то время, когда мы, находясь в уединении, не будем иметь повода к их обнаружению и когда эти страсти начнут действовать более лукаво и тонко. Казалось бы, общение с людьми и уединение — вещи противоположные, а сколь тесно они связаны между собой!
Преподобный Серафим Саровский, который и общежительную жизнь знал, и был безмолвником, говорил, что в монастырях монахи борются с демонами, как с голубями, а в пустыне — как со львами. Он испытал это на себе. Представьте: в монастыре демоны нападают на человека подобно голубям, и их можно легко отогнать, хотя они и бывают докучливыми, а когда монах уходит в пустыню, те же самые страсти начинают действовать против него как львы — мощно, свирепо и страшно. И потому человеку, не обучившемуся распознавать страсти и сопротивляться им в общении с людьми, тем более трудно противиться им в уединении, будь то келейное правило или какая-то иная возможность для молитвы.
Часто бывает еще и так: мечтая об уединении, о полном безмолвии, мы пренебрегаем той реальной возможностью, которая нам предоставляется обстоятельствами; хотим всегда быть наедине с собой, всегда молиться, а те два-три часа — и вообще то немногое свободное время, которое у нас бывает в монастыре, проводим в праздности, иногда в пустословии или в какой-то бессмысленной суете, нелепых заботах. Таким образом обнаруживается, что на самом-то деле мы никакого уединения и не желаем, а лишь оправдываем этим свое нерадение, свое бездействие. Многие люди, в особенности привыкшие к современной праздной жизни, вообще подразумевают под уединением как раз не то безмолвие, к которому стремились и которого достигали святые отцы, а именно праздность, при которой человек полностью располагает своим временем и может делать все что угодно.
Если мы вспомним свою жизнь в миру, то увидим, что бóльшую ее часть мы проводили бесцельно, не дорожа своим временем. Возможно, мы могли помолиться немножко больше, чем сейчас, но спросим себя: внимательно ли мы молились, умели ли мы молиться и на что тратили остальное время? Часика два-три поговорили, прогулялись по улице, за час-два пересмотрели наряды, а потом хотя и помолились тоже часа два, — но как мы провели остальное время? Или возьмем чтение книг. Может быть, мы читали больше святоотеческих книг, чем сейчас, но, во-первых, часто совершенно не понимали того, о чем читали, а во-вторых, это было скорее развлечение, чем чтение, приносящее конкретную пользу. Мы читали просто из любознательности, а отнюдь не с целью применить полученные знания к своей внутренней жизни.
Когда мы были людьми нецерковными, то с таким же успехом читали какую-нибудь художественную литературу, смотрели телевизор, ходили в кино. Потом, когда мы обратились к вере, стали чадами Православной Церкви, мы начали понимать, что такие увеселения недопустимы, и заменили их чтением святых отцов, но это для нас было именно развлечением, это не являлось для нас тем занятием, в котором мы видели жизненную необходимость. Ведь и Священное Писание тоже можно читать по-разному: можно читать из чувства долга или из любопытства (скажем, Библию в первый раз мы можем прочитать именно из интереса), а можно — с той целью, чтобы его исполнять, то есть относиться и к Священному Писанию, и к творениям святых отцов, так сказать, по-деловому. Но подавляющее большинство людей, находящихся в миру и располагающих свободным временем, именно такого отношения к чтению и не имеет. И потому наша тоска по уединению — это на самом деле тоска по свободному времени, желание праздно его проводить, принадлежать самим себе и себя утешать, а не бороться с собой, и это не имеет никакого отношения к тому чувству, которое влекло в затворы и пустыню истинных подвижников благочестия.
Святые отцы говорят, что для уединения подвижнику необходимо обладать одним из двух качеств: бесстрастием или смирением. Человек, уже очищенный от страстей, может взять на себя такой подвиг для приобретения духовного совершенства. Иногда возможно уйти в безмолвие и страстному человеку, но для этого он должен приобрести смирение, самую главную добродетель, которая сделает его непобедимым, и уже тогда он становится способен уединиться и бороться со страстями. Если же мы этих качеств не имеем, то наши мечты об уединении — это просто диавольское наваждение. Это желание, можно сказать, самоубийственно. Даже если человек не делает никаких попыток, скажем, уйти в пустыню или в лес, потому что это было бы совсем безумием, а просто постоянно мечтает о безмолвии, то уже одно это делает его безуспешным в настоящий момент. Он пренебрегает тем временем и теми возможностями, которые предоставлены ему Промыслом Божиим именно теперь, считает, что у него нет условий для исполнения святоотеческих советов, — и потому пребывает в праздности.
Такой человек может даже добросовестно исполнять свое послушание, внешне ничем не показывая недовольства (хотя оно так или иначе все равно обнаруживается: в ропоте, унынии или раздражительности), но внутренне он пребывает бездеятельным. Он лишает себя возможности совершенствоваться, потому что постоянная мысль об уединении, которое, как ему кажется, является единственным условием спасения, расслабляет его настолько, что он все делает нерадиво, спустя рукава. Пренебрегая тем уединением, которое предоставляется ему монастырской жизнью, он пребывает в общежитии безрезультатно, постоянно ропщет, унывает и ищет того, чего на самом деле достичь невозможно.
Итак, для неопытного новоначального погибельно не только само уединение, но и преждевременные мечты об уединении. Они очень вредоносны, поэтому их нужно отсечь и никогда об этом не думать. Следует дорожить тем временем, которое предоставляется нам монастырским уставом для совершения уединенных подвигов, будь то келейное правило, чтение или какие-то другие духовные занятия. Кроме того, возможно и внутреннее уединение, о котором говорит святитель Игнатий (Брянчанинов). Если мы научимся молчать и быть безучастными (в хорошем смысле этого слова) ко всему, что нас не касается, то есть научимся не вмешиваться не в свое дело и знать только свое послушание, — как говорит монашеская пословица: «Знай себя и будет с тебя», — тогда для нас каждый час монастырской жизни, даже при самом суетном послушании, будет безмолвием. В таком безмолвии пребывали многие люди, достигшие совершенства, например преподобный старец Силуан Афонский: жительство в монастыре не помешало ему стяжать благодать в той мере, в какой это вообще возможно для подвижника. Вот что я хотел сказать об уединении и правильном к нему отношении. Нужно искать истинного уединения, внутреннего, и не пренебрегать тем временем, которое у нас есть, ради несбыточной мечты, — я бы сказал, ради мечты о самоубийстве.
* * *
Вопрос. А разве можно, как вы сказали, иметь страсти и одновременно смирение?Ответ. Есть разные степени смирения. Здесь, наверное, имеется в виду не то совершенное смирение, которое полностью искореняет все страсти, а какой-то начаток смирения, делающий человека способным вступать в борьбу со страстями, побеждать их и постепенно очищать свое сердце. Иоанн Лествичник говорит, что нужно различать начальное смирение, преуспеяние в смирении и совершенное смирение.
Вопрос. Если человек поменяет одно послушание на другое, при исполнении которого какие-то страсти будут действовать меньше, тогда они, может быть, сами собой увянут, раз нет повода для их развития? Ведь вы сказали, что они могут истончаться…
Ответ. Они истончаются молитвой, подвигом, а не просто сами по себе. Надо же уметь с ними бороться. А если ты их не видишь и с ними не борешься, то они, наоборот, будут развиваться — и так сильно, что ты их уже и замечать не будешь. В особенности так называемые духовные страсти, например гордость. Да и плотские страсти также могут укрепиться. Человек живет спокойно, пока нет искушения, а искушение появилось — такая буря страстей! А он к этому не готов, он не видел в себе эти страсти. Поэтому человеку, который не знает своих страстей и не имеет навыка борьбы с ними, нельзя жить в безмолвии, потому что тогда страсти не только не будут увядать, но, наоборот, могут гораздо сильней развиться.
Вопрос. Бывает, что если в тебе есть какая-нибудь страсть, то какое-то время она действует, потом вроде бы успокаивается, а затем восстает еще сильнее. Отчего это происходит?
Ответ. Страсти могут усиливаться или от того, что искушают демоны, или от нашего нерадения, или от оскудения благодати. Уменьшаются же, наоборот, от действия благодати, от того, что мы усердно помолились или смирились, — на это есть много разных причин.
Вопрос. А как определить, усиливаются страсти от нерадения или от искушения?
Ответ. Если ты побеждаешься, значит, от нерадения. А если от искушения, иначе говоря, от зависти бесовской, тогда хотя брань может быть сильной, но и благодать тоже сильна и очень помогает: искушение сильное, но ты не претыкаешься. Вот как отличить. А когда без конца падаешь и ничего сделать не можешь, вроде и молишься усердно, а все равно падаешь, то происходит это от гордости.Беседа на Свято-Симеоновском подворье Ново-Тихвинского женского монастыря в селе Меркушино, 5 августа 1999 года
Из книги "Благая часть. Беседы с монашествующими"