Схиигумен Серафим (Покровский)
Старец Софроний всегда со слезами молился за Россию. В беседах с братией нашего монастыря он не раз выражал своё беспокойство по поводу утраты духовной традиции в России. Этому вопросу посвящена вся беседа «О цельности духовной жизни». Вот подлинные слова старца: «Разруха, причинённая семидесятилетним безумным гонением против Христа, действительно разорила Церковь. И так как за эти семьдесят лет народ был отрезан от настоящего учения Церкви за истекшие века, то сейчас наблюдается путаница в сознании людей».
Старец сокрушался не только по поводу раскольнических настроений среди православных людей в России, но и по поводу неофитской самоуверенности. Так он вспоминал: «Когда я поступил в монастырь Святого Пантелеимона на Афоне, то там я слышал такие слова, что старые монахи смотрели как на безумного на того, кто, прожив в монастыре менее десяти лет, уже говорил о духовных вещах».
Старец говорил о том, что для того, чтобы поучать кого-то, а тем более смирять кого-то, надо иметь на это право. Сам отец Софроний очень редко обличал даже своих ближайших духовных чад. Он призывал прежде всего с почтением относиться ко всякому человеку. Бояться поранить. Он видел все наши недостатки, но терпел, брал всё на себя – и молился. Молился со слезами за каждого, а не ругал, не командовал. Это было в духе его старца – преподобного Силуана Афонского, который никого не обличал, вспоминая о кротких вразумлениях в юности от своего отца, и говорил: «Вот такого старца хотел бы я иметь».
Один раз я видел, как наш настоятель подошёл к старцу Софронию в алтаре в конце литургии и просил разрешить вопрос о немощи какого-то брата. Старец сказал: «Только молитесь о нём. Господь поможет». Отец Кирилл воспринял дух старца – он не наказывает, не кричит, не приказывает, не унижает человека. Вообще не держит себя как начальник.
Он молится. Иногда годами ждёт, что человек поймёт свои промахи, недостатки, покается и начнёт исправляться. Это очень сложно. Куда легче, когда строгая внешняя дисциплина. Приказал – исполнили. А что на душе у человека?
В Эссекском монастыре по благословению старца обличали только в случае слишком яркого проявления гордости, да и то на проповеди, а не при строгом разбирательстве. Всегда есть опасение смутить человека так, что он отчается.
Здесь, в России, часто оправдывают слишком прямые, грубоватые отношения тем, что «жизнь теперь слишком жёстокая, и мы не должны быть слишком мягкими». А старец Софроний говорил, что во все времена задача христианина одна – стяжать евангельское сердце. Это возможно только через молитву. А если видишь, что человек груб в отношениях с людьми (особенно если он настоятель монастыря или епископ, да и просто православный мирянин), то это настораживает. Ведь настоящая молитва облагораживает человека, умягчает, истончает его сердце. А если он груб, значит, что-то не так в жизни этого человека. Дело не в образовании, не в звании и чинах, а в покаянии. Так учил нас старец Софроний.
Вся жизнь старца Софрония была непрестанным стремлением ко Свету Лица Божия, к «Тому, Кто Есть» (Исх. 3, 22). Подобно Моисею, десятилетиями он взывал к Богу со слезами: «Яви мне Лице Твое!» Вся жизнь его была наполнена молитвой, болезненным исканием пути к нашему Творцу, чтобы вопросить Его: «Для чего Ты создал меня?» Старец Софроний говорил: «Великого Бога нужно просить о великом».
Молитва для старца была всеобъемлющей. Поводом к ней служило всё, что окружало подвижника. Его молитва простиралась к Богу обо всём. Каждое движение, каждое действие он начинал и заканчивал с чувством Божественного присутствия. Сознанием этого освящалось всё. Писал ли он иконы, беседовал ли с людьми или просто гулял – он «совершал святыню во страсе Божием». При беседе со старцем часто возникало ощущение того, что он и тебя слушает, и одновременно предстоит духом пред Богом и прислушивается к сердцу: что откроет ему Святой Дух.
Господи, Боже Спасителю мой, благосклонно приклони ухо Твое к молению моему; Ты зриши, как греховная смерть поглощает всего меня; молю Тя: исцели сердце мое, исцели ум мой, исцели душу мою, исцели все мое бытие благоволением Твоим, за молитвы отца моего духовнаго. Аминь.
В опыте старца молитва была живым общением с Живым Богом, и как таковая она принимала бесконечно разные формы, соответствующие разным состояниям молящегося. Он говорил: «Всегда начинайте молитву, рассказав Богу о своём положении». Как глубоко личный и интимный акт, молитва не подлежит никаким внешним законам или ограничениям, она должна быть внутренней бытийной необходимостью и должна совершаться в духовной свободе. Поэтому уставная молитва в его глазах имела лишь предварительное, педагогическое значение, несомненно ценное, особенно в начале, для того, чтобы проникнуться правильным молитвенным духом Православной Церкви, однако далеко недостаточное для того, чтобы довести человека до состояния мужа совершенного, в меру полного возраста Христова, для того, чтобы Бог был «вся во всех». «Молитва есть внутренний акт нашего духа. Выражаться он может в самых различных формах. Нередко и даже, может быть, особенно часто в молчании нашем пред Богом. Молчим, потому что Бог ведает всю глубину нашей мысли, все чаяния нашего сердца, а выражать их словами мы не всегда способны. Бог же разумеет тайные движения нашего сердца и отвечает на них... Предстоять пред Богом – вовсе не значит стоять перед иконами, но чувствовать Его в своём глубоком сознании как наполняющего Собою всё. Для этого может быть пригодным всякое положение тела: лежачее, ходячее, сидячее, стоячее и тому подобное» .
Именно поэтому старец не любил давать молитвенных правил. Он до конца доверял каждому человеку, видя в нём самые совершенные, самые высшие потенциальные возможности, и хотел через эту свободу довести каждого до осознания личной ответственности перед Богом. «Чтобы найти верный путь, лучше всего просить об этом Бога в молитве:
Господи, Ты сам научи меня всему. Дай мне радость познания воли Твоей и путей Твоих. Научи меня воистину любить Тебя всем моим существом, как Ты заповедал нам. Устрой мою жизнь так, как Сам Ты в предвечном совете Твоем мыслил о мне... да, даже о мне, ибо Ты никого не забыл и никого не создал на погибель. Я безумно растратил(а) данные Тобою мне силы, но теперь, при конце моей жизни, Ты все Сам исправь, и Сам всему научи меня, но так, чтобы действительно Твоя воля совершилась в жизни моей, разумею я о том или не разумею до времени. Не попусти меня ходить чужими путями, ведущими во тьму, но прежде чем усну смертным сном, дай мне, недостойному(ой), увидеть Свет Твой, о Свете мира.
И своими словами молись всё о том же. Пройдёт некоторое время, и сила слов этих проникнет вовнутрь существа твоего, и тогда потечёт жизнь сама собою именно так, как хочет Господь; а внешне рассуждая, ничего мы не решим».
Для старца молитва, будучи вселенским и всеобъемлющим актом в пространстве и во времени, достигала своей кульминации в совершении Божественной литургии, ради которой всё совершалось и которая являлась средоточием всего дня и источником живой силы для него. Он говорил: «Литургическая молитва с частым причащением – полнота. Правда, для этого необходимо её жить и разуметь. Тогда откроется, что литургия объемлет собою всю жизнь нашу; в ней заключены все планы нашего бытия в его обращённости к Богу. Литургия, если только она живётся всем нашим существом, даёт нам жить её как воистину Божественный акт, вмещающий не только весь этот видимый мир, но и выходящий безмерно за его пределы».
Как литургическое священнодействие, его молитва всецело была обращена ко Христу Спасителю и через Него к Отцу и Духу Святому. Она непрестанно вдохновлялась видением великого дела спасения мира во Христе, обнимая всё бытие – и Божественное и человеческое – в акте жертвенной христоподобной любви. Старец безмерно любил молитвы Пятидесятницы, Богородичные догматики, но особенно анафору литургии Василия Великого, на которую он часто ссылался как на самый совершенный образец того состояния, когда созерцание прелагается в молитвенную форму, которая постоянно питала его собственную молитву.
В молитве, приносимой в подобающем духе, старец видел акт вечной ценности, и поэтому он переживал каждое молитвенное действие как новое событие. Мы можем забыть, что мы молились, и о чём молились, но энергия молитвы пребывает в Боге и совосстанет с нами в день воскресения.
Он также говорил, что «молитва действует медленно и благородно». Её действие может быть моментальным, но оно также может произойти через пять, десять или двадцать лет после того, как помолился человек, ведь ни один молитвенный вздох не пропадает пред Богом. Так он видел, например, во всемирном и любовном почитании в наши дни преп. Серафима Саровского плод его покаянного подвига на камне, доселе тайно действующего в мире. Прежде всего он часто указывал на непрекращающееся действие Гефсиманского моления Господа нашего Иисуса Христа, на его живое и животворящее присутствие в бытии мира с тех пор, как оно было принесено.
Драгоценным и необходимым условием для молитвы и для христианской жизни вообще старец считал вдохновение, к которому он часто возвращался в беседах. Он имел в виду то состояние, когда молящемуся человеку открывается в Духе Святом непостижимый Образ Христа Бога, Который святою красотою Своею и непорочным совершенством Своим пламенно влечёт душу уподобиться Ему.
В молитве, как и в прочих аспектах жизни, принцип подвижника состоял в том, чтобы возвести ум и сердце человека именно к этой последней цели, к тому совершенству, к которому все призваны во Христе и которое выражено, по словам преп. Серафима, в «стяжании Святого Духа». Поэтому критерием того или другого молитвенного делания отец Софроний считал умножение в нас познания путей спасения и смиренного духа Христовой любви. «Когда вы говорите с людьми, не останавливайтесь на маленьких вещах. Надо их поставить перед глубокими вопросами. Так надо лечить людей: показать им вечный свет Слова Христова».
«Весь смысл жизни в том, чтобы ум наш и сердце жили Богом; чтобы Бог стал нашей жизнью. Этого Он только и ищет. Для этого мы и созданы, чтобы жить Его жизнью, и притом во всей её беспредельности... Это слово может нас пугать, когда мы видим наше настоящее жалкое состояние, но это так, и веру эту не надо терять. Одна из наибольших опасностей – снизить и умалить замысел Божий о человеке. Всякое наше страдание, даже неправое, знает Бог. Знает, и сострадает нам. С Ним необходимо установить «личные» отношения; почти «человеческие»... Под этим я разумею внутреннюю, интимную связь с Богом. Ибо к жизни в Нём призван весь человек, то есть не только его высшая способность созерцания – «дух», но и чувства – «душа», и даже тело».
Незадолго до смерти старец часто повторял: «У меня нет больше слов; я всё сказал Богу». И на самом деле, в то время его молитва шла дальше всяких слов, которые, как и всякое человеческое явление, ограниченны, и претворялась в «неизглаголанные воздыхания» сердца, в безмолвное предстояние его духа, пленённого видением Христа, молящегося в Гефсимании и восходящего на Голгофу.
Долгая и сложная жизнь блаженного старца Софрония вмещает в себя и гармонично соединяет православную традицию России и Афонской горы. Схиархимандрит Софроний родился в 1896 г. в Москве, в интеллигентной благочестивой купеческой семье. Первый опыт молитвы он получил от своей няни Екатерины,
набожной простой крестьянской девицы, и, совсем маленький, он мог уже подолгу молиться у своей детской кроватки.
Мать его, Екатерина, была также исключительным человеком. Как-то раз святой Иоанн Кронштадтский, указывая прямо на нее в толпе, сказал: «Вот, хороший человек!» Старец до конца жизни хранил о ней благоговейную память и чрезвычайно дорожил крестиком, которым мать благословила его перед отъездом из России, говоря: «Вот, мать благословила меня, и Бог сохранил меня всю жизнь». В его роду были и монахи, и очевидно, что хотя вся жизнь старца протекла вне России, по духу он — истинный русский сын. Он часто относил к своей собственной судьбе слова Солженицына: «Родиться русским — не то великое проклятье, не то великое благословение», и являлся носителем того духовного русского наследства, которому он был причастен в течение 14 лет в Пантелеимоновом монастыре.
Внешне, несомненно, опыт Софрония очень сильно отличается от общепринятых форм русского благочестия. Старец не раз говорил: «Я - Афонский схимник»,дистанцируя себя от того представления и понимания Великой Схимы и вообще монашеского делания, которое уже давно сложилось в Русской Церкви. Рука Божия в силу трагических событий XX столетия оторвала старца на многие годы от живого общения с Россией, забросила его на Святую Гору Афон, где в течение 22 лет, сначала в русском общежитии Святого Пантелеймона, а потом уже в условиях афонской пустыни, он усваивал вековую аскетическую и мистическую культуру православного подвижничества.
Но прежде всего и больше всего стяжал он духовные дары, по его же словам, сидя у ног великого Силуана, богонаученного простого русского крестьянина и боговидца, который в плане аскетического и молитвенного опыта стоит в одном ряду с великими русскими святыми Сергием Радонежским, Серафимом Саровским, Иоанном Кронштадтским. Их встреча в 1930 г. была судьбоносным моментом не только для Софрония, но и для всей нашей эпохи. В течение 8 лет он пил из уст вселенского светильника Силуана Живую воду Боговедения, которое впоследствии он и сам, с помощью своего собственного опыта, премудро изложил всем народам земли.
Живым храмом такой молитвы стал основанный им в Англии Свято-Предте-ченский монастырь, где структура жизни, и внешней, и внутренней, определяется таким сознанием Христа вселенского, всекосмического, всем хотящего спастися, умершего за грехи всего мира, в котором «нет уже Иудея, ни язычника... нет мужеского пола, ни женского» (Гал. 3. 28), а есть новая тварь. Поэтому монастырь был многонациональным, там мирно соседствовали представители 15 стран, службы и общение тоже принципиально шли на разных языках, и старец строго следил, чтобы жизнь не уклонялась в сторону какой-либо эллинизации или русификации, которые он воспринимал уже как отпадение и искажение истинного духа православия.
Двери обители и сердец были открыты для любого человека, верующего, неверующего или просто ищущего, ибо старец смотрел не на происхождение, возраст, образованность или социальное положение человека, а именно на его сердце или, точнее, на его боль, говоря: «Важно видеть, как глубоко страдает человек». Но стоит заметить, что все это происходило без малейшей тени экуменизма или синкретизма, старец знал и понимал границы допустимой свободы, но всегда так, чтобы человек не обижался и не оскорблялся.
Великое, удивительное и исключительное достижение старца Софрония в том, что ему удалось при помощи Благодати Божией, богатейшего жизненного опыта, глубокого дара рассуждения и, несомненно, молитвами преподобного Силуана перенести дух и суть православного афонского подвижничества в совершенно иные внешние формы западного мира, сделать великую культуру умного делания доступной для современного человека, без всякого обновленчества или искажения, но притом учитывая весьма ограниченные аскетические возможности нынешних поколений. Вот как о нем свидетельствует Святая Гора в лице дивного мужа и старца Емилиана, игумена Симонопетрского монастыря, часто посещавшего Эссекский монастырь со своими монахами и нежно любившего старца Софрония: «Старец Софроний через познание Живого Бога, которое, по его словам, есть "дар несравненный", воплотил образ истинной христианской жизни, сумел вдохнуть любовь Божию в тысячи людей.
Вот такое житие перенес преподобный старец со Святой Горы Афон в основанный им монастырь. Я не знаю человека, побывавшего там и не ощутившего великую радость благословения святого Никодима Святогорца, Паисия Велич-ковского, Серафима Саровского, святого Силуана Афонского и доброго и тихого старца Софрония, который был душой монашеской общины Эссекса. Повседневная жизнь иноков погружена в светоносные лучи православия, она есть как крошечное его отражение, но эта простая жизнь сотрясает и собирает в себя весь земной шар дуновением Слова Божия. В этом многонациональном собрании иноков ты ощущаешь подлинность и соборность церкви апостольских дней. Здесь нет расчетов и корысти мира сего, единственная задача, которая стоит, — помочь душам, приходящим в это маленькое небо, способствовать их входу в вечность. Вот опыт подлинного христианского жития не в Иорданской пустыне, но в центре европейского мира. Пусть опорой для нас станут основы, заложенные преподобными святогор-скими старцами, которые Православие на Западе делают более богатым. Это сокровище для всей вселенной».
Однажды Емилиан, глубоко проникшись духом жизни, установленной старцем Софронием, обратился к братии с такими словами: «Да, у Вас суета, гости, совсем другие условия, и, быть может, Вы порою думаете: нет у нас безмолвия. Нет, нет, это не так, вот старец — ваше безмолвие», — намекая на то, что тому, кто хранит живое и непорочное послушание, как оно понимается в афонской культуре, без особых внешних подвигов дается чистая молитва, мир душевный и источники слез, какие он мог бы и не иметь при самых благоприятных условиях в пустыне.
Несмотря на самобытность жизни, устроенной старцем, все приезжающие в монастырь ощущали полноту евангельского бытия, и поэтому все многочисленные паломники, будь-то греки, румыны, грузины, европейцы и даже афонские пустынники, чувствовали себя там дома, а русские, порой осторожно и недоверчиво настроенные, открывали для себя новое и неведомое измерение веры, постепенно освобождаясь от многих предвзятых представлений и свойственной искаженному русскому благочестию за-жатости, скованности и уставного формализма.
В основу молитвенной аскетической жизни монастыря было положено очень четкое духовное видение, догматическое сознание, рожденное десятилетиями плача и терпения, которое пронизывало и освящало все моменты жизни даже до мелочей, ничего не было случайного, но было ощущение целостности жизни, определяемой видением последней цели, того, к чему надо стремиться, ради чего совершается монашеский подвиг, ради чего служится Литургия. Поэтому при всей своей простоте или, скорее, в силу этой простоты и целенаправленности атмосфера в монастыре получалась возвышенной, трезвой, ответственной и разумной. Внешних правил не было, но были очень четкие и строгие внутренние законы: любовь, долготерпение, уважение, благоговение к любому человеку, чуткость и благородство поведения, простота, бескорыстность и бесхитростность.
Старец весьма высоко ценил это монашеское целомудрие, убогость и строгость, которые он хранил до конца жизни, несмотря на свое положение. Все это выражалось во всем устройстве обители, в убранстве храма, в облачениях, в церковных распевах, напоминая о том, что наша жизнь должна быть внутренней, «сокровенной со Христом в Боге», и старец часто приговаривал: «У кого крест наруже, тот всех хуже» и, как Амвросий Оптинский, — «где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного».
Определенного писаного устава в обители не было, хотя можно было бы вполне считать таковым писания преподобного Силуана. Богослужения были самые простые, самые насущные. Из суточного круга старец сохранил лишь Божественную Литургию, которая являлась источником вдохновения и стержнем всей жизни, ради которой все делалось. Все прочие службы заменялись также по афонской скитской практике Иисусовой молитвой, которая читалась соборно в храме, по разработанной старцем схеме сначала по три часа утром и три часа вечером, а потом, в силу умножившихся житейских обязанностей, по два часа утром и вечером. Старец говорил: «Кто может молиться два часа — у того непрестанная молитва. Два часа — это мера совершенных».
Этот молитвенный устав возник у старца не столько по каким-то практическим внешним соображениям, как, например, отсутствие общего языка для богослужения, трудность устроения настоящего клироса и т.д., сколько на почве его богословско-аскетического опыта: личная покаянная молитва «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешного» естественно перерастает в Адамов плач, приносимый за все человечество в жертву сострадательной крестной любви, высшим выражением которой является Божественная Литургия. Поэтому старец с глубочайшим рассуждением духа времен и положил в основу молитвенного делания эти два самых существенных момента, гармонично взаимосвязанных: призывание Имени Божия и приношение Бескровной Жертвы, отстранив все остальное. Конечно, нахождение обители вне традиционно православных земель с твердо устоявшимися литургическими практиками способствовало этому.
Правда, воскресение и двунадесятые праздники служилась Всенощная, но самым простым, почти приходским чином, без всяких нагромождений и повторений, песнопения, и византийские и славянские, также были самые простые. Старец Софроний в свое время опытно прошел все формы молитвенного делания — на Афоне, в общежитии, в пустыне, а потом в условиях эмиграции «на земли чуждей», в оторванности от какой-либо этнической богослужебной практики или обычаев благочестия, и хорошо знал все богатство православного литургического наследства, очень им дорожил. Однако, выделяя самые непреложные, богодухновенные его части, он говорил, что критерием подлинной богодухновенности текста является то, что его можно читать без конца, постоянно его повторять без утомления или отвращения.
Еще раз отметим, что внешне жизнь обители была устроена крайне просто. Во всем была умеренность, с глубоким пониманием немощи современных людей, тем более западных, привыкших ко всем удобствам. Особого поста, кроме установленного Церковью, не было. Особых бдений тоже. Службы начинались в 7 или 6 утра и по продолжительности своей никогда не превышали трех часов (кроме первой и последней седмиц Великого поста, когда службы совершались по уставу). По этому поводу старец говорил: «Поститься — это духовное наслаждение (сам он в начале своей жизни на Афоне постился подолгу, до 40 дней), но нам не дана Благодать поста, храните просто меру воздержания» — или повторял слова старца Силуана: «Мера воздержания должна быть таковой, чтобы после еды хотелось молиться». Говоря о других телесных подвигах, он приводил слова Максима Исповедника: «Дай телу посильный труд и все остальные силы обрати на ум», и был уверен, что мера подвига, особенно молитвенного, должна быть таковой, что монах сможет его нести многие годы ровно, без особых перепадов, надрывов и чрезмерного утомления, очень важны именно постоянство и стабильность. А еще важнее - несение подвига в духовном разуме и определение своей меры является одним из самых трудных моментов для подвижника.
Литургия в монастыре служилась четыре раза в неделю, не спеша, «сердцем сокрушения и духом смирения», с живым творческим подходом и приготовлением, как великое событие, всегда новое, с максимальным старанием донести до сознания молящихся истинное измерение сего таинства и включить их в живое соучастие совершения его, как это было в практике раннехристианской Церкви. Само греческое слово «литургия», «народное дело», указывает именно на эту соборность службы, где весь народ — «царское священие язык свят» - во главе с предстоятелем едиными усты и единым сердцем, единомыслием, изображает таинство жертвенной, крестной любви Пресвятой Троицы.
Как в свое время святой Иоанн Кронштадтский, святой Алексей Мечев или живший совсем недавно дивный российский исповедник архимандрит Таврион Батозский, старец Софроний очень заботился о возрождении подлинного, неискаженного литургического сознания. Много лет он трудился, чтобы воспитать не только в братии, но и в регулярных прихожанах и паломниках обители правильное восприятие Литургии, поскольку считал, что в наши дни духовного оскудения и расслабленности, когда невозможны уже те внешние подвиги поста, бдения и молитвы, которые мы видели у древних отцов, путь к христианскому совершенству и полноте богопознания лежит именно через максимально сознательное, глубокое служение Божественной Литургии и Причастие Святых Христовых Тайн, поскольку в Евхаристии дается нам «небесных Тайн откровение», раскрываются нам пути во спасение вечное.
Литургия для старца была центром, критерием и мерилом всей жизни и являлась как бы ее продолжением. Он говорил, что если и вне храма будем поступать, говорить, мыслить в духе Божественной Литургии, «совершая Святыню во страхе Божьем», то не будет уже мелочей, все ненужные проблемы и конфликты отпадут, не будет уныния, а жизнь будет воистину вдохновенной, благородной, радостной, достойной «почести нашего горнего звания».
Литургия служилась очень просто, непосредственно, и атмосфера службы напоминала первохристианские общины (одна русская девушка, гостившая в монастыре, так и написала домой: «Мама, здесь настоящая Филадельфийская Церковь»). Она служилась всегда при открытых вратах (монастырь имеет ставропигиальный статус, и на это имелось право). В манере служения присутствовали элементы как греко-афонской, так и русской богослужебной практики. Весь Евхаристический канон торжественно читался вслух даже при служении Литургии Василия Великого.
Особенности были следующие: на двух малых Ектиньях добавлялось прошение о храме, на сугубой добавлялись прошения о живых, болящих и страждущих, и усопших с поминовением, но без длинного перечня имен. На Великом Входе торжественно читалась молитва Приношения Литургии Василия Великого: «Сый Владыко Божий, Отче Вседержителю», и в заключительных ее словах, которые написал сам Софроний — «Да будем достойны приносити Тебе словесную сию и бескровную жертву о гресех наших и о гресех всего мира», — старец выразил свое глубокое видение Литургического акта. Как «Христос очищение есть о гресех наших, не о наших же точию, но и о всего мира» (1 Ин. 2. 2), так Божественная Литургия, являясь космическим, всеобъемлющим Божественным актом, приносится за грехи всего мира. Через Литургическую молитву наше сознание предельно расширяется, и по мере нашего проникновения в эту тайну мы становимся способными вместить «всех и вся» и, подобно распятому Христу, обнять все концы «сердцем сокрушенным и духом смирения». В этом состоянии, когда молитва за «всего Адама» является подлинным состоянием нашего духа, старец видел последнее совершенство призвания во Христе.
Но главное новое приношение старца в Литургию - написанные им «пятери-цы» литургических молитв для приготовления к Евхаристическому таинству, по схеме, найденной у преподобного Симеона Нового Богослова. Вот как он сам пишет о них: «Мысль вовлечь в более тесное участие народ в совершаемое таинство, несомненно, правильна. Втом месте, где обычно принято читать дополнительные молитвы или прошения на Литургии, т.е. после Евангелия, я стал добавлять некоторые прошения и затем молитву, приготовляющие к таинству, чтобы помочь предстоящим перед самым важным моментом Евхаристического канона собраться и внутрь себя и во едино со иереем. Я позволил себе ввести эти молитвы с тем, чтобы оживить внимание, притупляющееся от повторения одной и той же формулы».
Старец Софроний бесконечно любил наши богослужебные языки — древнегреческий и церковнославянский, которые он блестяще знал и дорожил ими. Он даже написал статью в защиту церковнославянского языка, как необходимого богослужебного. В Англии он был сторонником употребления староанглийского языка Библии короля Джеймса и принял живое участие в переводе Литургии на этот богослужебный английский язык. Но при этом он говорил, что при переводе и написании новых молитв нужно стремиться к ясности смысла и непосредственности молитвенного восприятия, поэтому нужно избегать сложных оборотов, синтаксических нагромождений, темных или двусмысленных слов, и там, где это возможно, вполне позволительна некая русификация для облегчения восприятия смысла современным человеком.
В том, чтобы дать каждому вкусить благость Господню по слову псалмопевца: «Вкусите и видите, яко благ Господь», старец усматривал подлинный экуменизм, вселенскость Православия, миссионерское призвание Церкви. Именно таким живым богообщением в молитве, реальным прикосновением к вечности Божией во время Литургии он привлекал ко Христу самых разных людей. Такова была его смиренная проповедь любви Христовой. Ему был совершенно чужд всякий дух прозелитизма, и, зная, с какими житейскими и духовными страданиями связана Православная вера, он не пытался внешним образом обратить людей, ибо он слишком дорожил свободой в каждом человеке.
Он просто стремился показать людям Христа таким, как он есть, всю красоту Его Богочеловеческого Образа, чтобы они его полюбили. Но если кто показывал решимость к любым жертвам и безвозвратное желание последовать Христу, таких он с радостью принимал и потом всю жизнь во всех последующих испытаниях и искушениях был рядом и поддерживал, как это было с одаренным и мятежным его другом Давидом Бальфуром.
Начальный акт молитвы старца Софрония — это, с одной стороны, Синайское откровение, где Бог открылся Моисею, как «Тот, который есть», «Бытие — это Я», момент, бесконечно дорогой старцу и к которому он часто обращался в беседах. С другой стороны, он видел Христа «как Он есть», как Агнца Божия, вземлющего грехи мира, Христа, молящегося в Гефсимании и грядущего на Голгофу «да чада Божия расточенная соберет воедино силою крестной любви».
Поэтому его молитва как «состояние его духа, непосредственно созерцающего Небесных Тайн откровение» была глубоко христоцентричной, как и вообще весь образ его жизни. Он говорил: «Христос для меня все», и к нему вполне могут быть отнесены слова апостола Павла: «Не я живу, но живет во мне Христос». И во свете этого образа Христа, как он открылся ему, старец и воспринимал весь мир, всех людей, все бытие. Конечно, он нежно любил и Матерь Божию. (Характерен следующий случай, который приоткрывает его отношение к ней. Однажды мы со старцем читали «Реквием» Анны Ахматовой и остановились на словах: «А туда, где молча мать стояла, так никто взглянуть и не посмел». Мне понадобилось отойти. Вернувшись через час, я застал старца прямо рыдающим от переживания и видения Пречистой Богородицы, стоящей при Кресте.)
Для старца Софрония молитва была лишь иным названием творчества. Молитва — «бесконечное творчество, высшее всякого иного творчества и науки». Как действие Духа Святого, жизни Подателя, молитва в его сердце стремилась животворить весь окружающий мир, предавая всякому обстоятельству вечное вселенское измерение. Старец вообще обладал редкой и поразительной творческой силой, которая выражалась во всех областях жизни, как духовной, так и практической, вплоть до мелочей. Строил ли он храм, монастырь, писал ли книги, молитвы или иконы, прежде всего утешая и наставляя души человеческие, он стремился создать нечто новое, соответствующее его ясному богословскому видению целостности бытия. Поэтому существует удивительно гармоничное соотношение между всеми его произведениями: литургическими, иконописными и писательскими.
Старец любил сравнивать молитвенную жизнь с водой, то тихо бесшумно текущей, то внезапно бушующей, то опять зеркально спокойной и отражающей небесный свет. Как живая вода, его молитва подвергалась бесконечным вариациям, следуя вдохновению его духа. Он не любил давать молитвенных правил. Одному молодому послушнику, просившему ему дать келейное правило, он сказал: «Я всегда жил без правил и вам не дам. Вы думаете, что молиться можно только перед аналоем, с книгой, лампадкой, иконами? Нет, молиться и помнить о Боге нужно всегда и везде». Как сказано, «предзрех Господа предо мною выну яко одесную мене есть, да не подвижуся». Он рассказывал, как молился в афонской пустыне, воздевая руки, и заканчивая молитву лишь тогда, когда падал от изнеможения.
О молитвенном правиле он говорил, что оно вначале помогает, но потом препятствует духовному совершенствованию, хотя и сознавал, что такого рода воспитание в духе свободы и благодати (как говаривал старец, «мои монахи растут, как деревья в лесу») приносит свои плоды гораздо медленнее, чем железная внешняя дисциплина, но зато эти плоды прочны и неотъемлемы, ибо они глубоко осознаны и выстраданы. Так старец воспитывал своих учеников, развивая в них чувство личной ответственности (он говорил, что «никто, даже самый великий святой, не может освободить нас от необходимости нести свой крест»), вдохновляя их на творческое искание путей к Богу и поддерживая в них предельное духовное напряжение, остерегая от духовной лености и успокоенности, которые могут породить всякое правило, устав и внешняя дисциплина.
Неоднократно старец восклицал: «Как бы я хотел, чтобы вы все были поэтами!», в греческом смысле этого слова, так как «пиитис» - по-гречески «творец», то есть чтобы монахи были вдохновенными творцами своего спасения, «со страхом и трепетом спасение свое содевающие». Христианское спасение есть творческое строительство, в котором каждый строит свой дом («в дому Отца моего обители многи суть»), хотя и на одном основании, «которое есть Иисус Христос».
Разве же жития преподобного Сергия, преподобного Серафима или преподобного Силуана не есть величайшее творческое напряжение в их благодатном дерзновении? И сам старец Софроний молился: «Не отвержи мене от лица Твоего дерзновения ради моего, наипаче же умножи во мне сие святое дерзновение». Там, где при послушании и молитве теряется это творческое напряжение свободного самоопределения, и послушание, и молитва уподобляются военной дисциплине и, строго говоря, перестают быть церковными. Только на крыльях творческого вдохновения поднимается человек над своим естеством в выси церковности, ибо «дух идеже хочет дышит». А с угашением духа, от которого не напрасно остерегает нас апостол Павел, церковность утрачивается, даже если и хранит внешние формы. Принцип старца состоял в том, чтобы в молитве возвести ум и сердце человека именно к этой последней цели, к тому совершенству, которому все призваны во Христе.
Поэтому критерием того или другого молитвенного делания отец Софроний считал умножение в монахах познания путей спасения и смиренного духа любви Христовой: «Когда вы говорите с людьми, - говорил он, - не останавливайтесь на маленьких вещах. Надо их поставить перед глубокими вопросами. Так надо лечить людей: показать им вечный Свет Слова Христова, вдохновить их видением своего высокого призвания во Христе. "Будьте совершенны, как Отец Ваш Небесный совершен есть". Одна из наибольших опасностей - снизить и умалить замысел Божий о человеке. Сердце христианина-монаха должно быть подобно вулкану: чуть затронешь, и польется горячая лава». Таково было сердце самого старца. Он, бывало, начнет читать «Отче наш», а дальше — не может, потому что его душат слезы.
Опыт старца — выстраданный и испытанный, как злато в горниле, говорит о том, что во всей своей неизменности, в существе, Церковь всегда является новою и современною (не надо напрасно бояться этого слова). Старое звучит по-новому, и новое обретает себя в старом, в тайне единства Святой Троицы и Царствия Святых. Безумна и греховна мысль изменить что-либо в Церкви внесением новшества в духе модернизма и обновленчества, который был глубоко чужд старцу, но столь же безумно иссушить или остановить предание Духа, идущее от Христа через апостолов, до наших дней и даже до скончания века, и живую церковность и традицию превратить в археологию. Каждый себя находит и осуществляет в церкви в своем собственном лике, творчески. Поэтому подход старца к духовной жизни, к преданию, к молитве носит глубоко свободный, творческий и живой характер. Он мог видоизменять ту или молитву, вставляя новое слово, чтобы освежить или углубить ее восприятие.
Он настаивал, что в наше время нужно писать новые молитвы, так как «Требник», созданный главным образом в период крестьянского быта, уже не покрывает всех нужд нашей эпохи; кто тогда знал, например, про наркоманию, депрессию, разные душевные заболевания или прочие насущные проблемы современного мира? Уважая богатейшее богослужебное наследство нашей Православной Церкви и делая исключение для непреложных и вечных произведений духа, таких как Великий Канон Андрея Критского или Благовещенский Акафист Божьей Матери и тому подобные, он все-таки говорил, что все эти тексты, каноны и т.д. были написаны, когда у людей был досуг, время для молитвы, а в наши дни многие молитвы, со свойственными византийской риторике языком и формой, со всевозможными неточностями или ошибками перевода, воспринимаются тяжело и зачастую вызывают в душе утомление и даже раздражение. Поэтому старец не любил обычных акафистов, молебнов или иных форм народного благочестия, нередко граничащего с суеверием и духовным невежеством.
В свободе и ведении Духа Благодати, подобно древним пророкам и патриархам, старец нередко составлял молитвы на ходу для того или иного случая. Когда человек весь в Боге и, поучаясь в законе Господнем день и ночь, пребывает в Благодати, то уста его отверзаются и наполняются Духом, и дается ему глагол, благовествующий тайны будущего века. Это свободное, творческое общение с Царством Святых знакомо не только в афонской среде, дышащей духом отеческого предания и где оно отнюдь не является соблазном или претыканием, но и в России: стоит вспомнить подробное описание того, как служил и молился святой Иоанн Кронштадтский. И он не единственный, но можно только с грустью отметить, что такие благодатные, богодухновенные опыты почти не оставили никакого следа в церковном сознании и богослужебной практике наших дней.
Вот свидетельство о старце Софронии близкого его ученика, говорящее о том, что «Иисус Христос днесь, и вчера, и во веки той же», и Дух Святой, глаголавый пророками, жив и животворяй, доселе действует и глаголет через боящихся Господа. «Я пошел за благословением к старцу. Он прочитал надо мною тут же составленною им молитву, молитву огненную, содержащую в себе все основные мысли и всю глубину святоотеческого богословия. Он говорил как библейский патриарх, с неподдельной и бьющей ключом Божественною любовью. Когда старец возложил руку на мою голову и помолился, меня осенила такая благодать, такой огонь умиления, что и не в силах этого описать. Тогда я понял, что истинное богословие приобретается не дипломами, а истекает из чистого опыта подлинного покаяния, смиренного плача и послушания, путем которых шел старец до последнего своего издыхания».
Опыт старца Софрония многогранен, уникален в своем роде, и, подобно опыту святителя Николая Сербского, отца Иустина Поповича или нашего дивного российского исповедника архимандрита Тавриона, он имеет огромное значение для современного православия, переживающего кризис догматического и литургического сознания, и извне, и изнутри опасно колеблемого. Богословское и литургическое видение старца не есть результат, как некоторые говорили, какого-то «парижского бо-гословствования», а выстраданный плод Духа, десятилетиями искания с плачем Лица Бога Живого «в скорбях и в болезнях, в лишениях, в теснотах и изгнаниях», плод страдальческой жизни. «Любое слово оспаривается другим словом, - говорил Григорий Палама, - но какое слово может оспорить жизнь?»
Старец плакал и скорбел о мире, о Церкви, о людях, его сердце и грудь изнуряли тайные муки. Он жил, ступая на горестные тропы, в страдании и терпении, по выражению Дионисия Ареопа-гита, он «претерпел Божественное» и с любовью передал нам свой опыт лицезрения невыразимых состояний явления Бога в нетварном свете. «Расшири уста твоя, и исполню я», - говорит Писание.
К сожалению, немножко по-другому обстоит дело в России, как будто в подтверждение слов Господа, что «нет пророка в Отечестве своем». До недавних пор старец был малоизвестен в России, люди не знали, кто этот «таинственный» старец Софронии, автор популярной книги «Старец Силуан». Потом были всякие попытки оторвать его от преподобного Силуана: писали о Силуане, а личность старца Софрония тщательно скрывалась, даже имя его не упоминалось.
Нигде не говорилось и о том, как дошли до нас писания преподобного Силуана, кто сделал его известным миру, о чем отец Софроний очень скорбел, ибо именно в их неразрывном единстве, друг друга дополняющем, выявляется вся глубина Божественного Промысла о них и вся сила их богоданного опыта. Не было бы старца Софрония, не было бы для нас и преподобного Силуана.
И, увы, последнее особенно было свойственно монашествующим и богословам; напомним тут слова знаменитого профессора Московской Духовной академии: «Отец Софроний — самый великий прелестник XX века». Это явление, конечно, весьма печально, поскольку Русская Церковь, хоть и обогащенная кровью новомучеников и украшенная подвигами и слезами многих преподобных, все-таки за 70 лет Богоборчества потеряла нить живой традиции и преемственности (и даже раньше, в Синодальный период, претерпевшей глубокие искажения в литургическо-аскетическом сознании и практике).
Опыт старца Софрония, подлинного русского человека, вобравшего в себя и гармонично сочетавшего мистический опыт русских богоносцев Сергия Радонежского и Серафима Саровского, исихазм Паисия Величковского, старчество Амвросия Оптинского, самые глубокие интуиции и проникновения о Боге и человеке русских богословов Лосского, Флоренского, Флоровского, Хомякова и прочих, усвоившего и бытийно, и творчески вобравшего в себя аскетическую культуру Святой Горы Афон, мог бы стать залогом возрождения духовности русского монашества. А через него и всей полноты многострадальной Русской Церкви, в духе неискаженного предания сохраняемого в сокровищнице Святой Горы Афон.
Вот как о нем свидетельствует богоносный старец Емилиан Симонопетрский: «Что сказать нам о трудах старца, испускающих сияние дальше видимых пределов? Больше нет нужды отыскивать духовные книги древних Отцов и толкования на них. Мне кажется, что труды святого старца Софрония реально составили новое Добротолюбие. За эти святые книги, благодаря которым весь мир смог приблизиться к Богу, мы глубоко чтим отца Софрония как святого ангела, предстоящего ныне пред престолом величия Божия».
Незадолго до смерти старец часто повторял: «У меня нет больше слов, я все сказал Богу». И на самом деле, в то время его молитва шла дольше всяких слов и претворялась в «неизглаголанные воздыхания сердца», в безмолвное предстояние его духа, плененного видением Христа, молящегося в Гефсимании и восходящего на Голгофу. В таком состоянии он достигал подлинного созерцания, «когда небесные реальности становятся очевидными для нашего духа» и когда умиление от Богосозерцания переходило некую грань, тогда его немощное престарелое тело едва выдерживало напор плача.
В такой молитве, повторяя со слезами слова «Господи, прими душу мою», старец Софроний перешел от смерти в жизнь вечную во свете возлюбленного им Христа. Мы же ныне с твердым упованием о том, что старец в неизреченном смирении предстоит Святой Троице и по обещанию своему ходатайствует о мире и изрядно о родной стране, о Русской земле, о которой он так долго и глубоко тайно болезновал, благодарим его за все моления и молитвы, которые он принес «с воплем крепким и многими слезами» и которыми он породил нас новым рождением во Христе.
Мы молитвенно дерзаем обратиться к нему со словами тропаря, написанного для него иеромонахом Афанасием Симонопетрским, гимнографом Константинопольской Церкви:
«Отца преподобного Силуана Афонского возлюбленное чадо
и Божественный истолкователь явился еси,
Софроние дивне,
ум Христов стяжав премудростию словес твоих,
на западе возсиял еси светоносным житием твоим,
к свету Бога любви наставляяй заблудшия,
Его же сподоби и нас узрети,
яко же есть молитвами твоими,
Отче Преподобне».
набожной простой крестьянской девицы, и, совсем маленький, он мог уже подолгу молиться у своей детской кроватки.
Мать его, Екатерина, была также исключительным человеком. Как-то раз святой Иоанн Кронштадтский, указывая прямо на нее в толпе, сказал: «Вот, хороший человек!» Старец до конца жизни хранил о ней благоговейную память и чрезвычайно дорожил крестиком, которым мать благословила его перед отъездом из России, говоря: «Вот, мать благословила меня, и Бог сохранил меня всю жизнь». В его роду были и монахи, и очевидно, что хотя вся жизнь старца протекла вне России, по духу он — истинный русский сын. Он часто относил к своей собственной судьбе слова Солженицына: «Родиться русским — не то великое проклятье, не то великое благословение», и являлся носителем того духовного русского наследства, которому он был причастен в течение 14 лет в Пантелеимоновом монастыре.
Внешне, несомненно, опыт Софрония очень сильно отличается от общепринятых форм русского благочестия. Старец не раз говорил: «Я - Афонский схимник»,дистанцируя себя от того представления и понимания Великой Схимы и вообще монашеского делания, которое уже давно сложилось в Русской Церкви. Рука Божия в силу трагических событий XX столетия оторвала старца на многие годы от живого общения с Россией, забросила его на Святую Гору Афон, где в течение 22 лет, сначала в русском общежитии Святого Пантелеймона, а потом уже в условиях афонской пустыни, он усваивал вековую аскетическую и мистическую культуру православного подвижничества.
Но прежде всего и больше всего стяжал он духовные дары, по его же словам, сидя у ног великого Силуана, богонаученного простого русского крестьянина и боговидца, который в плане аскетического и молитвенного опыта стоит в одном ряду с великими русскими святыми Сергием Радонежским, Серафимом Саровским, Иоанном Кронштадтским. Их встреча в 1930 г. была судьбоносным моментом не только для Софрония, но и для всей нашей эпохи. В течение 8 лет он пил из уст вселенского светильника Силуана Живую воду Боговедения, которое впоследствии он и сам, с помощью своего собственного опыта, премудро изложил всем народам земли.
Промыслом Божиим старцу Софронию пришлось покинуть Святую Гору Афон, пустынническое богообщение и оказаться в центре инославной и жестокосердной Европы, где прошел третий, самый длительный и творческий период его жизни.
Как богомудрая пчела, собрав все богатство луга духовного, и через молитву, и многие муки, и болезни тайно обработав его в своем сердце, он преложил его в свое собственное догматическое сознание. Как «книжник, наученный Царству Небесному... выносит из сокровищницы своей новое и старое» (Мф. 13. 52), он предложил квинтэссенцию своего богоданного опыта, сладким нектаром своих писаний привлекая и услаждая сердца верных через живое свидетельство созданной им обители, испускающей свет Богопознания — по свидетельству дивной старицы Никодимы, игумений Ормильского монастыря: «Вот в этой пустыне старец насадил прекрасный сад, благоухающий благоуханием Святой Горы».
Старец Софроний преданно и жертвенно любил Россию, русский народ, Русскую Церковь, за которую он слезно и пламенно молился в своей афонской пещере в годы кровавых гонений и особенно во время Великой Отечественной войны, духом разделяя огненные испытания русских людей, но без фанатизма и шовинизма, ибо он жил и молился с тем сознанием, что «Христос не Византийский, и не Русский, и не Сербский, а Вселенский Спас всех людей». Практически он сделал несколько попыток вернуться в Россию, желая и жизнью разделить ее Голгофу, в лоно Русской Церкви, за которую он до конца жизни глубоко переживал, молитвенно и практически всегда старался помогать ей.
Именно видение всечеловеческого Христа рождает молитву, подобно Гефсиманской, за всего Адама, с великим плачем «да познают Христа Духом Святым все народы земли, да все спасутся». Такой молитвой после явления ему Христа десятилетиями молился преподобный Силуан. Такой молитвой, исполненной Духа, молился и старец Софроний, который наказывал своим ученикам совершать свою молитвенную литургическую службу именно «в духе Геф-симанского плача Господа Иисуса Христа».
Живым храмом такой молитвы стал основанный им в Англии Свято-Предте-ченский монастырь, где структура жизни, и внешней, и внутренней, определяется таким сознанием Христа вселенского, всекосмического, всем хотящего спастися, умершего за грехи всего мира, в котором «нет уже Иудея, ни язычника... нет мужеского пола, ни женского» (Гал. 3. 28), а есть новая тварь. Поэтому монастырь был многонациональным, там мирно соседствовали представители 15 стран, службы и общение тоже принципиально шли на разных языках, и старец строго следил, чтобы жизнь не уклонялась в сторону какой-либо эллинизации или русификации, которые он воспринимал уже как отпадение и искажение истинного духа православия.
Двери обители и сердец были открыты для любого человека, верующего, неверующего или просто ищущего, ибо старец смотрел не на происхождение, возраст, образованность или социальное положение человека, а именно на его сердце или, точнее, на его боль, говоря: «Важно видеть, как глубоко страдает человек». Но стоит заметить, что все это происходило без малейшей тени экуменизма или синкретизма, старец знал и понимал границы допустимой свободы, но всегда так, чтобы человек не обижался и не оскорблялся.
Великое, удивительное и исключительное достижение старца Софрония в том, что ему удалось при помощи Благодати Божией, богатейшего жизненного опыта, глубокого дара рассуждения и, несомненно, молитвами преподобного Силуана перенести дух и суть православного афонского подвижничества в совершенно иные внешние формы западного мира, сделать великую культуру умного делания доступной для современного человека, без всякого обновленчества или искажения, но притом учитывая весьма ограниченные аскетические возможности нынешних поколений. Вот как о нем свидетельствует Святая Гора в лице дивного мужа и старца Емилиана, игумена Симонопетрского монастыря, часто посещавшего Эссекский монастырь со своими монахами и нежно любившего старца Софрония: «Старец Софроний через познание Живого Бога, которое, по его словам, есть "дар несравненный", воплотил образ истинной христианской жизни, сумел вдохнуть любовь Божию в тысячи людей.
Вот такое житие перенес преподобный старец со Святой Горы Афон в основанный им монастырь. Я не знаю человека, побывавшего там и не ощутившего великую радость благословения святого Никодима Святогорца, Паисия Велич-ковского, Серафима Саровского, святого Силуана Афонского и доброго и тихого старца Софрония, который был душой монашеской общины Эссекса. Повседневная жизнь иноков погружена в светоносные лучи православия, она есть как крошечное его отражение, но эта простая жизнь сотрясает и собирает в себя весь земной шар дуновением Слова Божия. В этом многонациональном собрании иноков ты ощущаешь подлинность и соборность церкви апостольских дней. Здесь нет расчетов и корысти мира сего, единственная задача, которая стоит, — помочь душам, приходящим в это маленькое небо, способствовать их входу в вечность. Вот опыт подлинного христианского жития не в Иорданской пустыне, но в центре европейского мира. Пусть опорой для нас станут основы, заложенные преподобными святогор-скими старцами, которые Православие на Западе делают более богатым. Это сокровище для всей вселенной».
Однажды Емилиан, глубоко проникшись духом жизни, установленной старцем Софронием, обратился к братии с такими словами: «Да, у Вас суета, гости, совсем другие условия, и, быть может, Вы порою думаете: нет у нас безмолвия. Нет, нет, это не так, вот старец — ваше безмолвие», — намекая на то, что тому, кто хранит живое и непорочное послушание, как оно понимается в афонской культуре, без особых внешних подвигов дается чистая молитва, мир душевный и источники слез, какие он мог бы и не иметь при самых благоприятных условиях в пустыне.
Несмотря на самобытность жизни, устроенной старцем, все приезжающие в монастырь ощущали полноту евангельского бытия, и поэтому все многочисленные паломники, будь-то греки, румыны, грузины, европейцы и даже афонские пустынники, чувствовали себя там дома, а русские, порой осторожно и недоверчиво настроенные, открывали для себя новое и неведомое измерение веры, постепенно освобождаясь от многих предвзятых представлений и свойственной искаженному русскому благочестию за-жатости, скованности и уставного формализма.
В основу молитвенной аскетической жизни монастыря было положено очень четкое духовное видение, догматическое сознание, рожденное десятилетиями плача и терпения, которое пронизывало и освящало все моменты жизни даже до мелочей, ничего не было случайного, но было ощущение целостности жизни, определяемой видением последней цели, того, к чему надо стремиться, ради чего совершается монашеский подвиг, ради чего служится Литургия. Поэтому при всей своей простоте или, скорее, в силу этой простоты и целенаправленности атмосфера в монастыре получалась возвышенной, трезвой, ответственной и разумной. Внешних правил не было, но были очень четкие и строгие внутренние законы: любовь, долготерпение, уважение, благоговение к любому человеку, чуткость и благородство поведения, простота, бескорыстность и бесхитростность.
Старец весьма высоко ценил это монашеское целомудрие, убогость и строгость, которые он хранил до конца жизни, несмотря на свое положение. Все это выражалось во всем устройстве обители, в убранстве храма, в облачениях, в церковных распевах, напоминая о том, что наша жизнь должна быть внутренней, «сокровенной со Христом в Боге», и старец часто приговаривал: «У кого крест наруже, тот всех хуже» и, как Амвросий Оптинский, — «где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного».
Определенного писаного устава в обители не было, хотя можно было бы вполне считать таковым писания преподобного Силуана. Богослужения были самые простые, самые насущные. Из суточного круга старец сохранил лишь Божественную Литургию, которая являлась источником вдохновения и стержнем всей жизни, ради которой все делалось. Все прочие службы заменялись также по афонской скитской практике Иисусовой молитвой, которая читалась соборно в храме, по разработанной старцем схеме сначала по три часа утром и три часа вечером, а потом, в силу умножившихся житейских обязанностей, по два часа утром и вечером. Старец говорил: «Кто может молиться два часа — у того непрестанная молитва. Два часа — это мера совершенных».
Этот молитвенный устав возник у старца не столько по каким-то практическим внешним соображениям, как, например, отсутствие общего языка для богослужения, трудность устроения настоящего клироса и т.д., сколько на почве его богословско-аскетического опыта: личная покаянная молитва «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешного» естественно перерастает в Адамов плач, приносимый за все человечество в жертву сострадательной крестной любви, высшим выражением которой является Божественная Литургия. Поэтому старец с глубочайшим рассуждением духа времен и положил в основу молитвенного делания эти два самых существенных момента, гармонично взаимосвязанных: призывание Имени Божия и приношение Бескровной Жертвы, отстранив все остальное. Конечно, нахождение обители вне традиционно православных земель с твердо устоявшимися литургическими практиками способствовало этому.
Правда, воскресение и двунадесятые праздники служилась Всенощная, но самым простым, почти приходским чином, без всяких нагромождений и повторений, песнопения, и византийские и славянские, также были самые простые. Старец Софроний в свое время опытно прошел все формы молитвенного делания — на Афоне, в общежитии, в пустыне, а потом в условиях эмиграции «на земли чуждей», в оторванности от какой-либо этнической богослужебной практики или обычаев благочестия, и хорошо знал все богатство православного литургического наследства, очень им дорожил. Однако, выделяя самые непреложные, богодухновенные его части, он говорил, что критерием подлинной богодухновенности текста является то, что его можно читать без конца, постоянно его повторять без утомления или отвращения.
Еще раз отметим, что внешне жизнь обители была устроена крайне просто. Во всем была умеренность, с глубоким пониманием немощи современных людей, тем более западных, привыкших ко всем удобствам. Особого поста, кроме установленного Церковью, не было. Особых бдений тоже. Службы начинались в 7 или 6 утра и по продолжительности своей никогда не превышали трех часов (кроме первой и последней седмиц Великого поста, когда службы совершались по уставу). По этому поводу старец говорил: «Поститься — это духовное наслаждение (сам он в начале своей жизни на Афоне постился подолгу, до 40 дней), но нам не дана Благодать поста, храните просто меру воздержания» — или повторял слова старца Силуана: «Мера воздержания должна быть таковой, чтобы после еды хотелось молиться». Говоря о других телесных подвигах, он приводил слова Максима Исповедника: «Дай телу посильный труд и все остальные силы обрати на ум», и был уверен, что мера подвига, особенно молитвенного, должна быть таковой, что монах сможет его нести многие годы ровно, без особых перепадов, надрывов и чрезмерного утомления, очень важны именно постоянство и стабильность. А еще важнее - несение подвига в духовном разуме и определение своей меры является одним из самых трудных моментов для подвижника.
Литургия в монастыре служилась четыре раза в неделю, не спеша, «сердцем сокрушения и духом смирения», с живым творческим подходом и приготовлением, как великое событие, всегда новое, с максимальным старанием донести до сознания молящихся истинное измерение сего таинства и включить их в живое соучастие совершения его, как это было в практике раннехристианской Церкви. Само греческое слово «литургия», «народное дело», указывает именно на эту соборность службы, где весь народ — «царское священие язык свят» - во главе с предстоятелем едиными усты и единым сердцем, единомыслием, изображает таинство жертвенной, крестной любви Пресвятой Троицы.
Как в свое время святой Иоанн Кронштадтский, святой Алексей Мечев или живший совсем недавно дивный российский исповедник архимандрит Таврион Батозский, старец Софроний очень заботился о возрождении подлинного, неискаженного литургического сознания. Много лет он трудился, чтобы воспитать не только в братии, но и в регулярных прихожанах и паломниках обители правильное восприятие Литургии, поскольку считал, что в наши дни духовного оскудения и расслабленности, когда невозможны уже те внешние подвиги поста, бдения и молитвы, которые мы видели у древних отцов, путь к христианскому совершенству и полноте богопознания лежит именно через максимально сознательное, глубокое служение Божественной Литургии и Причастие Святых Христовых Тайн, поскольку в Евхаристии дается нам «небесных Тайн откровение», раскрываются нам пути во спасение вечное.
Литургия для старца была центром, критерием и мерилом всей жизни и являлась как бы ее продолжением. Он говорил, что если и вне храма будем поступать, говорить, мыслить в духе Божественной Литургии, «совершая Святыню во страхе Божьем», то не будет уже мелочей, все ненужные проблемы и конфликты отпадут, не будет уныния, а жизнь будет воистину вдохновенной, благородной, радостной, достойной «почести нашего горнего звания».
Литургия служилась очень просто, непосредственно, и атмосфера службы напоминала первохристианские общины (одна русская девушка, гостившая в монастыре, так и написала домой: «Мама, здесь настоящая Филадельфийская Церковь»). Она служилась всегда при открытых вратах (монастырь имеет ставропигиальный статус, и на это имелось право). В манере служения присутствовали элементы как греко-афонской, так и русской богослужебной практики. Весь Евхаристический канон торжественно читался вслух даже при служении Литургии Василия Великого.
Особенности были следующие: на двух малых Ектиньях добавлялось прошение о храме, на сугубой добавлялись прошения о живых, болящих и страждущих, и усопших с поминовением, но без длинного перечня имен. На Великом Входе торжественно читалась молитва Приношения Литургии Василия Великого: «Сый Владыко Божий, Отче Вседержителю», и в заключительных ее словах, которые написал сам Софроний — «Да будем достойны приносити Тебе словесную сию и бескровную жертву о гресех наших и о гресех всего мира», — старец выразил свое глубокое видение Литургического акта. Как «Христос очищение есть о гресех наших, не о наших же точию, но и о всего мира» (1 Ин. 2. 2), так Божественная Литургия, являясь космическим, всеобъемлющим Божественным актом, приносится за грехи всего мира. Через Литургическую молитву наше сознание предельно расширяется, и по мере нашего проникновения в эту тайну мы становимся способными вместить «всех и вся» и, подобно распятому Христу, обнять все концы «сердцем сокрушенным и духом смирения». В этом состоянии, когда молитва за «всего Адама» является подлинным состоянием нашего духа, старец видел последнее совершенство призвания во Христе.
Но главное новое приношение старца в Литургию - написанные им «пятери-цы» литургических молитв для приготовления к Евхаристическому таинству, по схеме, найденной у преподобного Симеона Нового Богослова. Вот как он сам пишет о них: «Мысль вовлечь в более тесное участие народ в совершаемое таинство, несомненно, правильна. Втом месте, где обычно принято читать дополнительные молитвы или прошения на Литургии, т.е. после Евангелия, я стал добавлять некоторые прошения и затем молитву, приготовляющие к таинству, чтобы помочь предстоящим перед самым важным моментом Евхаристического канона собраться и внутрь себя и во едино со иереем. Я позволил себе ввести эти молитвы с тем, чтобы оживить внимание, притупляющееся от повторения одной и той же формулы».
Старец Софроний бесконечно любил наши богослужебные языки — древнегреческий и церковнославянский, которые он блестяще знал и дорожил ими. Он даже написал статью в защиту церковнославянского языка, как необходимого богослужебного. В Англии он был сторонником употребления староанглийского языка Библии короля Джеймса и принял живое участие в переводе Литургии на этот богослужебный английский язык. Но при этом он говорил, что при переводе и написании новых молитв нужно стремиться к ясности смысла и непосредственности молитвенного восприятия, поэтому нужно избегать сложных оборотов, синтаксических нагромождений, темных или двусмысленных слов, и там, где это возможно, вполне позволительна некая русификация для облегчения восприятия смысла современным человеком.
В том, чтобы дать каждому вкусить благость Господню по слову псалмопевца: «Вкусите и видите, яко благ Господь», старец усматривал подлинный экуменизм, вселенскость Православия, миссионерское призвание Церкви. Именно таким живым богообщением в молитве, реальным прикосновением к вечности Божией во время Литургии он привлекал ко Христу самых разных людей. Такова была его смиренная проповедь любви Христовой. Ему был совершенно чужд всякий дух прозелитизма, и, зная, с какими житейскими и духовными страданиями связана Православная вера, он не пытался внешним образом обратить людей, ибо он слишком дорожил свободой в каждом человеке.
Он просто стремился показать людям Христа таким, как он есть, всю красоту Его Богочеловеческого Образа, чтобы они его полюбили. Но если кто показывал решимость к любым жертвам и безвозвратное желание последовать Христу, таких он с радостью принимал и потом всю жизнь во всех последующих испытаниях и искушениях был рядом и поддерживал, как это было с одаренным и мятежным его другом Давидом Бальфуром.
Начальный акт молитвы старца Софрония — это, с одной стороны, Синайское откровение, где Бог открылся Моисею, как «Тот, который есть», «Бытие — это Я», момент, бесконечно дорогой старцу и к которому он часто обращался в беседах. С другой стороны, он видел Христа «как Он есть», как Агнца Божия, вземлющего грехи мира, Христа, молящегося в Гефсимании и грядущего на Голгофу «да чада Божия расточенная соберет воедино силою крестной любви».
Поэтому его молитва как «состояние его духа, непосредственно созерцающего Небесных Тайн откровение» была глубоко христоцентричной, как и вообще весь образ его жизни. Он говорил: «Христос для меня все», и к нему вполне могут быть отнесены слова апостола Павла: «Не я живу, но живет во мне Христос». И во свете этого образа Христа, как он открылся ему, старец и воспринимал весь мир, всех людей, все бытие. Конечно, он нежно любил и Матерь Божию. (Характерен следующий случай, который приоткрывает его отношение к ней. Однажды мы со старцем читали «Реквием» Анны Ахматовой и остановились на словах: «А туда, где молча мать стояла, так никто взглянуть и не посмел». Мне понадобилось отойти. Вернувшись через час, я застал старца прямо рыдающим от переживания и видения Пречистой Богородицы, стоящей при Кресте.)
С Крестителем Иоанном, которому он посвятил свой монастырь, его связывала таинственная дружба, он также очень любил преподобного Серафима Саровского и часто о нем говорил, и великомученика Пантелеймона, под особым покровом которого он находился от начала своей афонской жизни. Но, в конце концов, как истинный послушник, в своем сердце и догматическом сознании он носил только Христа, Слово Божие, «им же вся быша», Свети Силу крестной любви Святой Троицы, и огненное слово и богообразный лик своего старца Силуана, служкой которого он любил называться.
Для старца Софрония молитва была лишь иным названием творчества. Молитва — «бесконечное творчество, высшее всякого иного творчества и науки». Как действие Духа Святого, жизни Подателя, молитва в его сердце стремилась животворить весь окружающий мир, предавая всякому обстоятельству вечное вселенское измерение. Старец вообще обладал редкой и поразительной творческой силой, которая выражалась во всех областях жизни, как духовной, так и практической, вплоть до мелочей. Строил ли он храм, монастырь, писал ли книги, молитвы или иконы, прежде всего утешая и наставляя души человеческие, он стремился создать нечто новое, соответствующее его ясному богословскому видению целостности бытия. Поэтому существует удивительно гармоничное соотношение между всеми его произведениями: литургическими, иконописными и писательскими.
Старец любил сравнивать молитвенную жизнь с водой, то тихо бесшумно текущей, то внезапно бушующей, то опять зеркально спокойной и отражающей небесный свет. Как живая вода, его молитва подвергалась бесконечным вариациям, следуя вдохновению его духа. Он не любил давать молитвенных правил. Одному молодому послушнику, просившему ему дать келейное правило, он сказал: «Я всегда жил без правил и вам не дам. Вы думаете, что молиться можно только перед аналоем, с книгой, лампадкой, иконами? Нет, молиться и помнить о Боге нужно всегда и везде». Как сказано, «предзрех Господа предо мною выну яко одесную мене есть, да не подвижуся». Он рассказывал, как молился в афонской пустыне, воздевая руки, и заканчивая молитву лишь тогда, когда падал от изнеможения.
О молитвенном правиле он говорил, что оно вначале помогает, но потом препятствует духовному совершенствованию, хотя и сознавал, что такого рода воспитание в духе свободы и благодати (как говаривал старец, «мои монахи растут, как деревья в лесу») приносит свои плоды гораздо медленнее, чем железная внешняя дисциплина, но зато эти плоды прочны и неотъемлемы, ибо они глубоко осознаны и выстраданы. Так старец воспитывал своих учеников, развивая в них чувство личной ответственности (он говорил, что «никто, даже самый великий святой, не может освободить нас от необходимости нести свой крест»), вдохновляя их на творческое искание путей к Богу и поддерживая в них предельное духовное напряжение, остерегая от духовной лености и успокоенности, которые могут породить всякое правило, устав и внешняя дисциплина.
Неоднократно старец восклицал: «Как бы я хотел, чтобы вы все были поэтами!», в греческом смысле этого слова, так как «пиитис» - по-гречески «творец», то есть чтобы монахи были вдохновенными творцами своего спасения, «со страхом и трепетом спасение свое содевающие». Христианское спасение есть творческое строительство, в котором каждый строит свой дом («в дому Отца моего обители многи суть»), хотя и на одном основании, «которое есть Иисус Христос».
Разве же жития преподобного Сергия, преподобного Серафима или преподобного Силуана не есть величайшее творческое напряжение в их благодатном дерзновении? И сам старец Софроний молился: «Не отвержи мене от лица Твоего дерзновения ради моего, наипаче же умножи во мне сие святое дерзновение». Там, где при послушании и молитве теряется это творческое напряжение свободного самоопределения, и послушание, и молитва уподобляются военной дисциплине и, строго говоря, перестают быть церковными. Только на крыльях творческого вдохновения поднимается человек над своим естеством в выси церковности, ибо «дух идеже хочет дышит». А с угашением духа, от которого не напрасно остерегает нас апостол Павел, церковность утрачивается, даже если и хранит внешние формы. Принцип старца состоял в том, чтобы в молитве возвести ум и сердце человека именно к этой последней цели, к тому совершенству, которому все призваны во Христе.
Поэтому критерием того или другого молитвенного делания отец Софроний считал умножение в монахах познания путей спасения и смиренного духа любви Христовой: «Когда вы говорите с людьми, - говорил он, - не останавливайтесь на маленьких вещах. Надо их поставить перед глубокими вопросами. Так надо лечить людей: показать им вечный Свет Слова Христова, вдохновить их видением своего высокого призвания во Христе. "Будьте совершенны, как Отец Ваш Небесный совершен есть". Одна из наибольших опасностей - снизить и умалить замысел Божий о человеке. Сердце христианина-монаха должно быть подобно вулкану: чуть затронешь, и польется горячая лава». Таково было сердце самого старца. Он, бывало, начнет читать «Отче наш», а дальше — не может, потому что его душат слезы.
Опыт старца — выстраданный и испытанный, как злато в горниле, говорит о том, что во всей своей неизменности, в существе, Церковь всегда является новою и современною (не надо напрасно бояться этого слова). Старое звучит по-новому, и новое обретает себя в старом, в тайне единства Святой Троицы и Царствия Святых. Безумна и греховна мысль изменить что-либо в Церкви внесением новшества в духе модернизма и обновленчества, который был глубоко чужд старцу, но столь же безумно иссушить или остановить предание Духа, идущее от Христа через апостолов, до наших дней и даже до скончания века, и живую церковность и традицию превратить в археологию. Каждый себя находит и осуществляет в церкви в своем собственном лике, творчески. Поэтому подход старца к духовной жизни, к преданию, к молитве носит глубоко свободный, творческий и живой характер. Он мог видоизменять ту или молитву, вставляя новое слово, чтобы освежить или углубить ее восприятие.
Он настаивал, что в наше время нужно писать новые молитвы, так как «Требник», созданный главным образом в период крестьянского быта, уже не покрывает всех нужд нашей эпохи; кто тогда знал, например, про наркоманию, депрессию, разные душевные заболевания или прочие насущные проблемы современного мира? Уважая богатейшее богослужебное наследство нашей Православной Церкви и делая исключение для непреложных и вечных произведений духа, таких как Великий Канон Андрея Критского или Благовещенский Акафист Божьей Матери и тому подобные, он все-таки говорил, что все эти тексты, каноны и т.д. были написаны, когда у людей был досуг, время для молитвы, а в наши дни многие молитвы, со свойственными византийской риторике языком и формой, со всевозможными неточностями или ошибками перевода, воспринимаются тяжело и зачастую вызывают в душе утомление и даже раздражение. Поэтому старец не любил обычных акафистов, молебнов или иных форм народного благочестия, нередко граничащего с суеверием и духовным невежеством.
В свободе и ведении Духа Благодати, подобно древним пророкам и патриархам, старец нередко составлял молитвы на ходу для того или иного случая. Когда человек весь в Боге и, поучаясь в законе Господнем день и ночь, пребывает в Благодати, то уста его отверзаются и наполняются Духом, и дается ему глагол, благовествующий тайны будущего века. Это свободное, творческое общение с Царством Святых знакомо не только в афонской среде, дышащей духом отеческого предания и где оно отнюдь не является соблазном или претыканием, но и в России: стоит вспомнить подробное описание того, как служил и молился святой Иоанн Кронштадтский. И он не единственный, но можно только с грустью отметить, что такие благодатные, богодухновенные опыты почти не оставили никакого следа в церковном сознании и богослужебной практике наших дней.
Вот свидетельство о старце Софронии близкого его ученика, говорящее о том, что «Иисус Христос днесь, и вчера, и во веки той же», и Дух Святой, глаголавый пророками, жив и животворяй, доселе действует и глаголет через боящихся Господа. «Я пошел за благословением к старцу. Он прочитал надо мною тут же составленною им молитву, молитву огненную, содержащую в себе все основные мысли и всю глубину святоотеческого богословия. Он говорил как библейский патриарх, с неподдельной и бьющей ключом Божественною любовью. Когда старец возложил руку на мою голову и помолился, меня осенила такая благодать, такой огонь умиления, что и не в силах этого описать. Тогда я понял, что истинное богословие приобретается не дипломами, а истекает из чистого опыта подлинного покаяния, смиренного плача и послушания, путем которых шел старец до последнего своего издыхания».
Опыт старца Софрония многогранен, уникален в своем роде, и, подобно опыту святителя Николая Сербского, отца Иустина Поповича или нашего дивного российского исповедника архимандрита Тавриона, он имеет огромное значение для современного православия, переживающего кризис догматического и литургического сознания, и извне, и изнутри опасно колеблемого. Богословское и литургическое видение старца не есть результат, как некоторые говорили, какого-то «парижского бо-гословствования», а выстраданный плод Духа, десятилетиями искания с плачем Лица Бога Живого «в скорбях и в болезнях, в лишениях, в теснотах и изгнаниях», плод страдальческой жизни. «Любое слово оспаривается другим словом, - говорил Григорий Палама, - но какое слово может оспорить жизнь?»
Старец плакал и скорбел о мире, о Церкви, о людях, его сердце и грудь изнуряли тайные муки. Он жил, ступая на горестные тропы, в страдании и терпении, по выражению Дионисия Ареопа-гита, он «претерпел Божественное» и с любовью передал нам свой опыт лицезрения невыразимых состояний явления Бога в нетварном свете. «Расшири уста твоя, и исполню я», - говорит Писание.
Старец стал для нас устами святого Силуана, устами самого Бога для нашего помраченного и потерянного века, как некий из древних пророков. Таким он воспринят церковным сознанием во всем православном мире, в Греции, на Кипре, в Сербии, в Румынии, с большим уважением к нему относятся инославные богословские круги. Для Святой Горы он, наряду с блаженным старцем Иосифом Исихастом, Паисием Святогорцем, Порфирием Афинским, является живым продолжением и новым выражением ее вековой традиции «Добротолюбия». По словам архимандрита Эмилиана, «вот опытный монах, святогорский подвижник, духовник, ветвь вечнозеленой поросли, насажденной святым старцем Силуаном Афонским. Наш старец - ангел, "звезда сладостная" во свете Господа. Он не мертв, но воскрес и пребывает живым Духом...»
К сожалению, немножко по-другому обстоит дело в России, как будто в подтверждение слов Господа, что «нет пророка в Отечестве своем». До недавних пор старец был малоизвестен в России, люди не знали, кто этот «таинственный» старец Софронии, автор популярной книги «Старец Силуан». Потом были всякие попытки оторвать его от преподобного Силуана: писали о Силуане, а личность старца Софрония тщательно скрывалась, даже имя его не упоминалось.
Нигде не говорилось и о том, как дошли до нас писания преподобного Силуана, кто сделал его известным миру, о чем отец Софроний очень скорбел, ибо именно в их неразрывном единстве, друг друга дополняющем, выявляется вся глубина Божественного Промысла о них и вся сила их богоданного опыта. Не было бы старца Софрония, не было бы для нас и преподобного Силуана.
Естественно, в обычной русской среде незаурядность опыта старца, его стремление к совершенству, необычность его языка, его независимость от внешних форм, его творческий подход к духовной жизни, пребывание его духа в свободе и Благодати, его дерзновенность в молитве, да и весь его облик совсем не русского схимника вызывали неоднозначную реакцию. Многие его горячо любили и им вдохновлялись, а другие возмущались, соблазнялись, иронизировали.
И, увы, последнее особенно было свойственно монашествующим и богословам; напомним тут слова знаменитого профессора Московской Духовной академии: «Отец Софроний — самый великий прелестник XX века». Это явление, конечно, весьма печально, поскольку Русская Церковь, хоть и обогащенная кровью новомучеников и украшенная подвигами и слезами многих преподобных, все-таки за 70 лет Богоборчества потеряла нить живой традиции и преемственности (и даже раньше, в Синодальный период, претерпевшей глубокие искажения в литургическо-аскетическом сознании и практике).
Опыт старца Софрония, подлинного русского человека, вобравшего в себя и гармонично сочетавшего мистический опыт русских богоносцев Сергия Радонежского и Серафима Саровского, исихазм Паисия Величковского, старчество Амвросия Оптинского, самые глубокие интуиции и проникновения о Боге и человеке русских богословов Лосского, Флоренского, Флоровского, Хомякова и прочих, усвоившего и бытийно, и творчески вобравшего в себя аскетическую культуру Святой Горы Афон, мог бы стать залогом возрождения духовности русского монашества. А через него и всей полноты многострадальной Русской Церкви, в духе неискаженного предания сохраняемого в сокровищнице Святой Горы Афон.
Вот как о нем свидетельствует богоносный старец Емилиан Симонопетрский: «Что сказать нам о трудах старца, испускающих сияние дальше видимых пределов? Больше нет нужды отыскивать духовные книги древних Отцов и толкования на них. Мне кажется, что труды святого старца Софрония реально составили новое Добротолюбие. За эти святые книги, благодаря которым весь мир смог приблизиться к Богу, мы глубоко чтим отца Софрония как святого ангела, предстоящего ныне пред престолом величия Божия».
Незадолго до смерти старец часто повторял: «У меня нет больше слов, я все сказал Богу». И на самом деле, в то время его молитва шла дольше всяких слов и претворялась в «неизглаголанные воздыхания сердца», в безмолвное предстояние его духа, плененного видением Христа, молящегося в Гефсимании и восходящего на Голгофу. В таком состоянии он достигал подлинного созерцания, «когда небесные реальности становятся очевидными для нашего духа» и когда умиление от Богосозерцания переходило некую грань, тогда его немощное престарелое тело едва выдерживало напор плача.
В такой молитве, повторяя со слезами слова «Господи, прими душу мою», старец Софроний перешел от смерти в жизнь вечную во свете возлюбленного им Христа. Мы же ныне с твердым упованием о том, что старец в неизреченном смирении предстоит Святой Троице и по обещанию своему ходатайствует о мире и изрядно о родной стране, о Русской земле, о которой он так долго и глубоко тайно болезновал, благодарим его за все моления и молитвы, которые он принес «с воплем крепким и многими слезами» и которыми он породил нас новым рождением во Христе.
Мы молитвенно дерзаем обратиться к нему со словами тропаря, написанного для него иеромонахом Афанасием Симонопетрским, гимнографом Константинопольской Церкви:
«Отца преподобного Силуана Афонского возлюбленное чадо
и Божественный истолкователь явился еси,
Софроние дивне,
ум Христов стяжав премудростию словес твоих,
на западе возсиял еси светоносным житием твоим,
к свету Бога любви наставляяй заблудшия,
Его же сподоби и нас узрети,
яко же есть молитвами твоими,
Отче Преподобне».
О молитве архимандрита Софрония
Старец сокрушался не только по поводу раскольнических настроений среди православных людей в России, но и по поводу неофитской самоуверенности. Так он вспоминал: «Когда я поступил в монастырь Святого Пантелеимона на Афоне, то там я слышал такие слова, что старые монахи смотрели как на безумного на того, кто, прожив в монастыре менее десяти лет, уже говорил о духовных вещах».
Старец говорил о том, что для того, чтобы поучать кого-то, а тем более смирять кого-то, надо иметь на это право. Сам отец Софроний очень редко обличал даже своих ближайших духовных чад. Он призывал прежде всего с почтением относиться ко всякому человеку. Бояться поранить. Он видел все наши недостатки, но терпел, брал всё на себя – и молился. Молился со слезами за каждого, а не ругал, не командовал. Это было в духе его старца – преподобного Силуана Афонского, который никого не обличал, вспоминая о кротких вразумлениях в юности от своего отца, и говорил: «Вот такого старца хотел бы я иметь».
Один раз я видел, как наш настоятель подошёл к старцу Софронию в алтаре в конце литургии и просил разрешить вопрос о немощи какого-то брата. Старец сказал: «Только молитесь о нём. Господь поможет». Отец Кирилл воспринял дух старца – он не наказывает, не кричит, не приказывает, не унижает человека. Вообще не держит себя как начальник.
Он молится. Иногда годами ждёт, что человек поймёт свои промахи, недостатки, покается и начнёт исправляться. Это очень сложно. Куда легче, когда строгая внешняя дисциплина. Приказал – исполнили. А что на душе у человека?
В Эссекском монастыре по благословению старца обличали только в случае слишком яркого проявления гордости, да и то на проповеди, а не при строгом разбирательстве. Всегда есть опасение смутить человека так, что он отчается.
Здесь, в России, часто оправдывают слишком прямые, грубоватые отношения тем, что «жизнь теперь слишком жёстокая, и мы не должны быть слишком мягкими». А старец Софроний говорил, что во все времена задача христианина одна – стяжать евангельское сердце. Это возможно только через молитву. А если видишь, что человек груб в отношениях с людьми (особенно если он настоятель монастыря или епископ, да и просто православный мирянин), то это настораживает. Ведь настоящая молитва облагораживает человека, умягчает, истончает его сердце. А если он груб, значит, что-то не так в жизни этого человека. Дело не в образовании, не в звании и чинах, а в покаянии. Так учил нас старец Софроний.
Вся жизнь старца Софрония была непрестанным стремлением ко Свету Лица Божия, к «Тому, Кто Есть» (Исх. 3, 22). Подобно Моисею, десятилетиями он взывал к Богу со слезами: «Яви мне Лице Твое!» Вся жизнь его была наполнена молитвой, болезненным исканием пути к нашему Творцу, чтобы вопросить Его: «Для чего Ты создал меня?» Старец Софроний говорил: «Великого Бога нужно просить о великом».
Молитва для старца была всеобъемлющей. Поводом к ней служило всё, что окружало подвижника. Его молитва простиралась к Богу обо всём. Каждое движение, каждое действие он начинал и заканчивал с чувством Божественного присутствия. Сознанием этого освящалось всё. Писал ли он иконы, беседовал ли с людьми или просто гулял – он «совершал святыню во страсе Божием». При беседе со старцем часто возникало ощущение того, что он и тебя слушает, и одновременно предстоит духом пред Богом и прислушивается к сердцу: что откроет ему Святой Дух.
Старец постоянно повторял, что «молитвою всё исцеляется, всё исправляется, всё очищается, всё обновляется», и поэтому для него не существовало безнадёжных ситуаций. Единственным и верным путём к разрешению и преодолению всех проблем он считал такую «безумную», отчаянную молитву, исходящую из нашего бедственного положения. В любых обстоятельствах старец поощрял внутренне «кричать» к Богу с болезненным сердцем:
Господи, Боже Спасителю мой, благосклонно приклони ухо Твое к молению моему; Ты зриши, как греховная смерть поглощает всего меня; молю Тя: исцели сердце мое, исцели ум мой, исцели душу мою, исцели все мое бытие благоволением Твоим, за молитвы отца моего духовнаго. Аминь.
В опыте старца молитва была живым общением с Живым Богом, и как таковая она принимала бесконечно разные формы, соответствующие разным состояниям молящегося. Он говорил: «Всегда начинайте молитву, рассказав Богу о своём положении». Как глубоко личный и интимный акт, молитва не подлежит никаким внешним законам или ограничениям, она должна быть внутренней бытийной необходимостью и должна совершаться в духовной свободе. Поэтому уставная молитва в его глазах имела лишь предварительное, педагогическое значение, несомненно ценное, особенно в начале, для того, чтобы проникнуться правильным молитвенным духом Православной Церкви, однако далеко недостаточное для того, чтобы довести человека до состояния мужа совершенного, в меру полного возраста Христова, для того, чтобы Бог был «вся во всех». «Молитва есть внутренний акт нашего духа. Выражаться он может в самых различных формах. Нередко и даже, может быть, особенно часто в молчании нашем пред Богом. Молчим, потому что Бог ведает всю глубину нашей мысли, все чаяния нашего сердца, а выражать их словами мы не всегда способны. Бог же разумеет тайные движения нашего сердца и отвечает на них... Предстоять пред Богом – вовсе не значит стоять перед иконами, но чувствовать Его в своём глубоком сознании как наполняющего Собою всё. Для этого может быть пригодным всякое положение тела: лежачее, ходячее, сидячее, стоячее и тому подобное» .
Именно поэтому старец не любил давать молитвенных правил. Он до конца доверял каждому человеку, видя в нём самые совершенные, самые высшие потенциальные возможности, и хотел через эту свободу довести каждого до осознания личной ответственности перед Богом. «Чтобы найти верный путь, лучше всего просить об этом Бога в молитве:
Господи, Ты сам научи меня всему. Дай мне радость познания воли Твоей и путей Твоих. Научи меня воистину любить Тебя всем моим существом, как Ты заповедал нам. Устрой мою жизнь так, как Сам Ты в предвечном совете Твоем мыслил о мне... да, даже о мне, ибо Ты никого не забыл и никого не создал на погибель. Я безумно растратил(а) данные Тобою мне силы, но теперь, при конце моей жизни, Ты все Сам исправь, и Сам всему научи меня, но так, чтобы действительно Твоя воля совершилась в жизни моей, разумею я о том или не разумею до времени. Не попусти меня ходить чужими путями, ведущими во тьму, но прежде чем усну смертным сном, дай мне, недостойному(ой), увидеть Свет Твой, о Свете мира.
И своими словами молись всё о том же. Пройдёт некоторое время, и сила слов этих проникнет вовнутрь существа твоего, и тогда потечёт жизнь сама собою именно так, как хочет Господь; а внешне рассуждая, ничего мы не решим».
Для старца молитва, будучи вселенским и всеобъемлющим актом в пространстве и во времени, достигала своей кульминации в совершении Божественной литургии, ради которой всё совершалось и которая являлась средоточием всего дня и источником живой силы для него. Он говорил: «Литургическая молитва с частым причащением – полнота. Правда, для этого необходимо её жить и разуметь. Тогда откроется, что литургия объемлет собою всю жизнь нашу; в ней заключены все планы нашего бытия в его обращённости к Богу. Литургия, если только она живётся всем нашим существом, даёт нам жить её как воистину Божественный акт, вмещающий не только весь этот видимый мир, но и выходящий безмерно за его пределы».
Как литургическое священнодействие, его молитва всецело была обращена ко Христу Спасителю и через Него к Отцу и Духу Святому. Она непрестанно вдохновлялась видением великого дела спасения мира во Христе, обнимая всё бытие – и Божественное и человеческое – в акте жертвенной христоподобной любви. Старец безмерно любил молитвы Пятидесятницы, Богородичные догматики, но особенно анафору литургии Василия Великого, на которую он часто ссылался как на самый совершенный образец того состояния, когда созерцание прелагается в молитвенную форму, которая постоянно питала его собственную молитву.
В молитве, приносимой в подобающем духе, старец видел акт вечной ценности, и поэтому он переживал каждое молитвенное действие как новое событие. Мы можем забыть, что мы молились, и о чём молились, но энергия молитвы пребывает в Боге и совосстанет с нами в день воскресения.
Он также говорил, что «молитва действует медленно и благородно». Её действие может быть моментальным, но оно также может произойти через пять, десять или двадцать лет после того, как помолился человек, ведь ни один молитвенный вздох не пропадает пред Богом. Так он видел, например, во всемирном и любовном почитании в наши дни преп. Серафима Саровского плод его покаянного подвига на камне, доселе тайно действующего в мире. Прежде всего он часто указывал на непрекращающееся действие Гефсиманского моления Господа нашего Иисуса Христа, на его живое и животворящее присутствие в бытии мира с тех пор, как оно было принесено.
Драгоценным и необходимым условием для молитвы и для христианской жизни вообще старец считал вдохновение, к которому он часто возвращался в беседах. Он имел в виду то состояние, когда молящемуся человеку открывается в Духе Святом непостижимый Образ Христа Бога, Который святою красотою Своею и непорочным совершенством Своим пламенно влечёт душу уподобиться Ему.
В молитве, как и в прочих аспектах жизни, принцип подвижника состоял в том, чтобы возвести ум и сердце человека именно к этой последней цели, к тому совершенству, к которому все призваны во Христе и которое выражено, по словам преп. Серафима, в «стяжании Святого Духа». Поэтому критерием того или другого молитвенного делания отец Софроний считал умножение в нас познания путей спасения и смиренного духа Христовой любви. «Когда вы говорите с людьми, не останавливайтесь на маленьких вещах. Надо их поставить перед глубокими вопросами. Так надо лечить людей: показать им вечный свет Слова Христова».
«Весь смысл жизни в том, чтобы ум наш и сердце жили Богом; чтобы Бог стал нашей жизнью. Этого Он только и ищет. Для этого мы и созданы, чтобы жить Его жизнью, и притом во всей её беспредельности... Это слово может нас пугать, когда мы видим наше настоящее жалкое состояние, но это так, и веру эту не надо терять. Одна из наибольших опасностей – снизить и умалить замысел Божий о человеке. Всякое наше страдание, даже неправое, знает Бог. Знает, и сострадает нам. С Ним необходимо установить «личные» отношения; почти «человеческие»... Под этим я разумею внутреннюю, интимную связь с Богом. Ибо к жизни в Нём призван весь человек, то есть не только его высшая способность созерцания – «дух», но и чувства – «душа», и даже тело».
Незадолго до смерти старец часто повторял: «У меня нет больше слов; я всё сказал Богу». И на самом деле, в то время его молитва шла дальше всяких слов, которые, как и всякое человеческое явление, ограниченны, и претворялась в «неизглаголанные воздыхания» сердца, в безмолвное предстояние его духа, пленённого видением Христа, молящегося в Гефсимании и восходящего на Голгофу.