У каждого места, в том числе у каждой обители монашеской, есть свой особый, неповторимый дух, какой-то настрой во всем, как бы специфический запах или тон, свой особый ритм жизни, определенный «стиль», на всем своего рода печать.
Это складывается из многих моментов, оттенков, часто едва уловимых и наблюдательным взором, и все это глубоко заложено во всем жизненном укладе, многому задает свой настрой и чаще всего формируется при самом основании или возобновлении монастырской жизни.
Как ткань сохраняет оттенок того цвета, в который была окрашена первоначально, при всех дальнейших ее отбеливаниях и перекрасках, так и монах, по слову отцов, тем более монашеская община сохраняет отголоски и отзвуки первоначально заданного тона и ритма, то есть духовного настроя и направления, принятых в начале ее обустройства. И эта первоначальная окраска придает свой характер всему, что бы ни устраивалось и ни менялось в порядках общежительной жизни этого монастыря: сколько ни усиливайся, все-таки в какой-то степени всегда остаешься под давлением и влиянием этого веяния.
Как в начале песнопения заданный тон неизбежно определяет звучание всей песни, так и здесь. И здесь – неуловимо для рассудка, но вполне различимо для слуха души – постоянно слышится какая-то мелодия. Подобное бывает в городских парках, где прогуливается народ, когда на всех аллеях и бульварах слышится одна и та же музыка, которая своим настроением все подчиняет себе. Только кажется, что горожане идут свободно, говорят свободно и думают о чем-то, не поддаваясь влиянию этого ритма, – нет, все заполнено этой музыкой, все зависимо от нее, везде она настаивает на своем, всему задает свой тон, свой строй и свой взгляд на жизнь: все как бы незаметно приплясывают под нее и подыгрывают ей.
И кто старается не подчиниться этому настроению, нарушить заданный ритм, тот сразу же ощущает какую-то невидимую, но крепкую преграду, все усиливающийся нажим. Он испытывает какую-то непонятную для самого себя «неловкость», неудобство, как будто он вносит дисгармонию в общий лад, становится каким-то чуждым элементом, вступившим в невидимую вражду со всем его окружающим. Так же бывает и в духовно благоустроенных обителях с теми, кто склоняется к расслаблению и самости; так бывает и в обителях, духовно не сложившихся, – с теми, кто стремится к истинно духовной жизни, с ревностью ищет спасения души.
Поэтому-то, видимо, монастырь должен устраиваться путем строгого отбора братии через проверку духовного слуха. Братия должны «спеться», «породниться», настроить слух на единую «музыку», избрать единый ритм и хранить этот настрой. Но самое главное, чтобы изначально подход к духовной жизни был избран правильный, а ритм жизни бодрый и здравый. Иначе при неумении избрать правильный настрой либо при неподчинении здравому ритму жизни, непременно начнутся в обители разлад, смута и, наконец, раздор.
Но вот беда! Теперь все чаще в наших обителях при самом уже их устроении (как правило, на «пустом месте», то есть хотя и на древних монастырских развалинах, но при полном отсутствии преемственности духовного опыта от прежних поколений монашества, при самосмышленом представлении о путях и особенностях монашеской жизни), с самого начала задается весьма странный, болезненный и далекий от истины «запев», какой-то крайне фальшивый «тон» и какой-то нервный ритм. Часто вся эта «музыка» напоминает меланхолический джаз, расслабляющий и в то же время услаждающий страстные струнки души: то убаюкивающий, то неожиданно всплескивающийся самыми резкими, будоражащими страсти звуками, то унылый, то безумно хохочущий.
Эта странная «мелодия» опьяняет, будто «подкашивает ноги», парализует волю и в то же время навевает какую-то эйфорию, какую-то странную игривость настроений. Вместо того чтобы подавить и побороть свое индивидуальное, бежать от актерства и отсебятины, люди начинают, наоборот, подчеркивать свою особость, самость, нарочито выпячивать все свои странности и необычности, пытаются опять же играть роль человека интересного, оригинального, неординарного. Братство начинает напоминать не людей, отвергшихся себя и ищущих лишь Божиего, но «богемное сборище», какое бывает в разного рода салонах художников или актеров, где все кривляются и пытаются изо всех сил выглядеть пооригинальнее и «позаковыристее».
И часто человек, неопытный в распознавании православного настроя, принимает эту странную «балагурную», «балаганную» атмосферу, эту «поэтически-романтическую» развязную настроенность за дух истинного христианства и даже за непосредственность и простоту, свойственные настоящему монашеству.
Но нет и нет! Это не то, далеко не то, что есть на самом деле простота и нелукавствие! Быть простым, быть самим собой, сорвать все лживые маски и личины со своего ветхого человека – это вовсе не значит «распоясаться» и выказать себя во всем своем «своеобразии–безобразии»; наоборот, усиленно сдерживать себя, налагать узду на многие свои действия, на слова и поступки, всячески запрещать себе какое-либо самовыказывание и обращающее на себя внимание других поведение. Но тот дух как дурман, как висящий в воздухе наркотический дым. Стоит только человеку войти в эту атмосферу, он сразу же испытывает расслабление, в голову ударяет какая-то теплая, сладкая волна «бесшабашности», тут же пьянит, разнеживает, одурачивает.
Это все тот же «дух дерзости», о котором в книге аввы Дорофея говорится, что он подобен сильному жгучему ветру, который портит всякий плод на деревьях, и что дерзость есть мать всех страстей, она изгоняет благоговение, отгоняет страх Божий и рождает пренебрежение [Преподобный авва Дорофей. Душеполезные поучения]. Но он же есть и тот самый дух мира, стиль жизни, который избрало и полюбило падшее человечество, это то же жаркое, ядовитое, распаленное похотью дыхание, смертоносное пламя, исходящее из пасти дракона – мира, отвергшего своего Творца, поклоняющегося диаволу, пляшущего под его «музыку».
Но если хотим спастись, то прежде всего должны воспротивиться этому губительному, расслабляющему и дурманящему «пению сирен». Нужны совсем другие звуки, «боевая дробь» – трезвая, мужественная, смиренная «песнь отцов». Эту музыку надо слышать, ее прочувствовать, ею ободриться, под ее звучание жить и воинствовать, ее держаться. А от той, слащавой, пьяной, – бежать, как от ядовитой змеи.