Значительный пласт русской словесности – той, что создавалась писателями и поэтами, оказавшимися из-за политических бурь XX века за пределами своего Отечества, – всё ещё остаётся для нас неизвестным – нет, не закрытым и не забытым, но не вошедшим пока в широкий культурный оборот, не ставшим ещё своим, родным.
В последнее десятилетие усилиями Российского фонда культуры, сотрудников Дома Русского Зарубежья им. А. И. Солженицына нам были возвращены имена многих забытых или малоизвестных русских поэтов периода Гражданской войны и русской эмиграции. Сейчас мы знаем о Сергее Бехтееве, Алексее Ремизове, Надежде Теффи, Георгии Иванове и многих других. Их имена, как минимум, на слуху. Некоторые даже обрели популярность в новой России. Так, российскому читателю наиболее пришёлся по духу Николай Туроверов.
Но есть поэты, уже как бы и возвращённые в нашу культуру, но ещё не обретённые, не исследованные, не оценённые. Наиболее яркий из них – Владимир Диксон. Родившийся в начале XX века в России, он закончил свои дни, как и многие его современники, во Франции.
Его поэзия проникнута переживанием личного духовного опыта. Он не просто пытался воспевать красоту Православия, что делали многие авторы, но излагал в поэтической форме то, что испытывает душа в своём подъёме или своих падениях, писал о её метаниях, духовных поисках.
В стихотворениях Диксона поражает лёгкость слога, то, как виртуозно он передаёт словами сложные духовные состояния человека.
Если глаз ведет к соблазну –
Вырви глаз, иди слепым:
Неотлучно, неотвязно
Будешь Ангелом храним.
Если грех руками схвачен –
Лучше руки отсеки:
Будет поздно горьким плачем
Заливать пожар тоски.
Строй свой день превыше ночи,
В тишине небесных мест,
Где лукавый червь не точит,
Вор не крадет, гниль не ест.
Если ж ночью, при дороге,
Совращенный, упадешь –
Значит, мысль была не в Боге,
Значит, зрела в сердце ложь.
Но во тьме, во власти ночи,
Где ликует вечный ад –
Не забудь, что волей Отчей
Для тебя Христос распят.
(17 июля 1926 г., Париж)
Стихотворения Владимира Диксона – это проповедь человека, достигшего глубокого уровня понимания христианства. С богословской точки зрения они абсолютно верны, «по-пастырски» мудры, но при этом в них нет того, что можно было бы определить как «морализаторство».
Молись, не смущайся, не бойся,
Туманов и гроз не страшись;
От мыслей безчинных укройся,
Не бойся – люби и молись.
В грехе, где так больно и низко
Раскинулись дни пустоты, –
С тобою Я вечно и близко,
Я ближе, чем думаешь ты.
Я вижу тоску и страданье
В твоих безпокойных глазах –
Твое устремленье, исканье,
Твой ужас, твой сумрак, твой страх.
В равнине, в пустыне безмерной,
Где свет мимолетный потух, –
Я здесь – твой Хранитель, твой Верный,
Твой Добрый, твой Радостный Дух.
(Март 1926 г.)
Феномен Диксона интересен тем, что он в своей лирике осмысливает собственный духовный опыт. Он говорит о стремлении к Богу, описывает падения, анализирует поступки, выражает надежду на милосердие Всевышнего, старается передать чувство омерзения от совершенных грехов и дает советы по преодолению духовной слабости.
А следующие строчки могли быть написаны после Причастия:
Я не могу сегодня ненавидеть –
Я всех люблю.
Никто меня сегодня не обидит –
Я все стерплю.
<…>
Я совершил от бури нелюбимой
В любовь побег.
<…>
И сердце вновь любовью вечной взято,
И нет врага.
<…>
Я новой радости не сдерживаю слезы –
Хочу рыдать.
<…>
Свою любовь грехом я не нарушу
До смертных дней.
В стихах Диксона Господь милосерден. И это православное, евангельское восприятие Бога, а не ветхозаветное понимание его как грозного судии
В стихах Диксона чувствуется живое присутствие Бога, в его поэзии Господь не абстрактен – Он абсолютно реален. Господь предстает милосердным. И это настоящее православное, евангельское восприятие Бога, а не ветхозаветное понимание его как грозного судии, что столь часто встречается в мировой поэзии.
Диксон хорошо знал богословие. В своем творчестве он не раз касался темы встающего из грехов человека, человека поднимающегося: «Низко павшему видны звезды, ясно вставшие в небесах».
Много званых, но избранных мало.
В жизни будущей меры не те.
Как бы низко ты, сердце, ни пало,
Есть надежда тебе во Христе.
Диксону чужды нарочитые призывы, он не морализирует, именно поэтому его стихи дают надежду.
Тонко чувствовал он и тему самооправдания человека перед Богом, многократного сбивания с правильного пути.
В последний раз любуюсь ложью,
В последний раз лелею зло –
А завтра все грехи отброшу,
Чтоб стало на душе светло.
В последний раз во тьму спускаюсь,
Бесовский хоровод вожу –
А завтра пламенно раскаюсь
И в сердце затаю звезду.
Так дух расслабленный клянется
И верит в искренность свою.
И бес хлопочет и смеется
В своем искусственном раю.
Проходит ночь. Встает безбожный
Несовершенный темный день –
И я всё тот же грешный, ложный,
И в сердце – грех, и в мыслях – тень.
В стихах Диксона чувствуется живое присутствие Бога, в его поэзии Господь не абстрактен – Он абсолютно реален. Господь предстает милосердным. И это настоящее православное, евангельское восприятие Бога, а не ветхозаветное понимание его как грозного судии, что столь часто встречается в мировой поэзии.
Диксон хорошо знал богословие. В своем творчестве он не раз касался темы встающего из грехов человека, человека поднимающегося: «Низко павшему видны звезды, ясно вставшие в небесах».
Много званых, но избранных мало.
В жизни будущей меры не те.
Как бы низко ты, сердце, ни пало,
Есть надежда тебе во Христе.
Диксону чужды нарочитые призывы, он не морализирует, именно поэтому его стихи дают надежду.
Тонко чувствовал он и тему самооправдания человека перед Богом, многократного сбивания с правильного пути.
В последний раз любуюсь ложью,
В последний раз лелею зло –
А завтра все грехи отброшу,
Чтоб стало на душе светло.
В последний раз во тьму спускаюсь,
Бесовский хоровод вожу –
А завтра пламенно раскаюсь
И в сердце затаю звезду.
Так дух расслабленный клянется
И верит в искренность свою.
И бес хлопочет и смеется
В своем искусственном раю.
Проходит ночь. Встает безбожный
Несовершенный темный день –
И я всё тот же грешный, ложный,
И в сердце – грех, и в мыслях – тень.
Владимир Диксон, русский по духу, не был русским по крови. Его отец – американец, мать – полька.
Любопытны биография и семья поэта. Есть южнорусская поговорка: «Папа – турок, мама – грек, а я – русский человек». Владимир Диксон не был русским по крови. Его отец – американец, мать – полька.
Вальтер Диксон приехал в Россию из США в 1885 году как инженер-строитель паровозного отдела Сормовских заводов. Его предки были шотландцами и в начале XIX столетия перебрались в Канаду, а оттуда в США. Многие из них были священниками Англиканской церкви, один из них занимал пост архиерея в городе Гвельф (Канада). Через три года после того, как обосновался в России, Вальтер Диксон женился на Людмиле Ивановне Биджевской, польке-католичке.
Их сын Владимир родился 16 марта 1900 года (по ст.ст.) в городе Сормове Нижегородской губернии. Через три месяца после его рождения Вальтер Диксон перешёл на службу в московское представительство компании «Зингеръ», и семья переехала в подмосковный Подольск. Детство поэта прошло в деревне, под чутким наблюдением матери. Она к тому времени уже приняла Православие, и православную веру Владимир впитал, что называется, с молоком матери.
С юности он свободно владел несколькими языками. И очень рано начал писать стихи.
В 1909 году Владимир Диксон поступил в Подольское реальное училище. Окончил его в июне 1917 года, и в следующий месяц его родители, опасавшиеся за благополучие семьи и жизнь её членов, отправили юношу в США. Владимир надеялся, что отъезд временен, но дальнейшие события заставили и самих его родителей в конце того же года перебраться в Америку. То, что потом стало происходить в России, навсегда закрыло Владимиру возможность снова оказаться на Родине.
В США он поступил на инженерный курс в Массачусетский технологический университет, чтобы получить специальность инженера-механика. Он окончил обучение на полгода раньше положенного срока – и это при том, что одновременно с учёбой в университете он проходил службу в Офицерском подготовительном корпусе армии Северо-Американских Соединённых Штатов. А ведь нужно было отличаться особым талантом и легко усваивать науки, чтобы удачно совмещать одно с другим!
В армии ему предлагали карьеру переводчика – он свободно владел четырьмя языками, но Владимир вышел в отставку.
После увольнения из армии и окончания университета он продолжил образование: в сентябре 1921 года поступил в знаменитый Гарвардский университет (Harvard University), который окончили восемь президентов США и не один десяток лауреатов Нобелевской премии. Уже через полгода после поступления Диксон получает степень магистра наук (Master of Science). После окончания Гарварда отправляется вместе с отцом на отдых в Европу – и принимает решение остаться жить там. Он, как и некогда его отец, поступает на службу в компанию «Зингеръ», в её парижский филиал, на должность ведущего инженера. Начиная с 1923 года Владимир Диксон живёт в Париже.
Куда ни взглянешь – всюду низость.
И слабостью душа полна.
Я чую мерзостную близость
И скользкий лад глухого дна.
Куда ни взглянешь – всюду глупость –
И в глубину, и в вышину, –
И вместо ласки в сердце грубость,
И солнце мается в плену.
Здесь пересмешник скалит зубы.
Там перебежчик точит нож.
И нежный поневоле – грубый
(Одной душой не проживешь).
Всех грязных дел теперь не вспомнить,
Но слов жестоких не забыть;
Как звери за решеткой комнат:
С волками жить – по волчьи выть.
И всех обманов злая повесть
Давно знакома наизусть.
А если вдруг проснется совесть –
Какая боль, какая грусть!
Не смеешь выйти за ограду,
Чтоб не заметили стыда.
И лучше совести не надо –
Бегите, грубые года…
По стихам Владимира Диксона можно заметить, что он по-женски – даже, точнее, по-детски – чувствителен к проявлениям жестокости и несправедливости в окружающем мире, он, словно ребёнок, ищет любви, благожелательности, ласкового взгляда от людей – и это делает его поэзию невероятно открытой: он не конструирует словосочетания – это поэзия сердца.
Живя во Франции, Владимир Диксон знакомится с литератором и переводчиком Дмитрием Шаховским и тоже начинает заниматься переводом стихов молодых русских поэтов-эмигрантов на английский язык. Шаховской знакомит Владимира Диксона с наиболее известными русскими писателями, жившими тогда в Париже: с Дмитрием Святополк-Мирским, Алексеем Ремизовым, ставшим близким другом Диксона (впоследствии он сделает всё возможное, чтобы издать посмертный сборник его стихов), и с Владимиром Набоковым. Свои стихи Владимир Диксон печатает и в периодике: в «Русском студенте» (Нью-Йорк), «Воле России» (Прага), «Благонамеренном» (Брюссель), «Вестнике Русского христианского движения» (Париж). Там же публикуются его критические статьи и литературоведческие исследования, такие как, например, «Родина в русской поэзии. Блок. Гумилёв, Белый», и открытое «Письмо к Джеймсу Джойсу» (в своей прозе Диксон пытался писать в стилистике «потока сознания», заданной Джойсом).
Первая книга стихов Владимира Диксона «Ступени» увидела свет в Париже в 1924 году. Следующая вышла через три года и называлась «Листья» (1927). В неё помимо лирики вошла и его проза. Отзыв на книгу напишет Владимир Набоков, высоко оценив талант Диксона как поэта и прозаика, «имевшего образный, чистый язык и поэтический голос» /1/.
Духовная чуткость, свойственная стихам Владимира Диксона, в своё время поразила известного русского философа Ивана Ильина, также ставшего вынужденным эмигрантом. Ильин стал и первым серьёзным критиком, посмертно оценившим поэзию Диксона. Наследие Ильина сейчас возвращено России, но в основном это его политические и философские произведения, но есть у него и менее известная книга – сборник его культурологических статей, носящий символическое название «Одинокий художник». В ней сдержанный на похвалу философ очень высоко оценивает именно духовную чуткость поэта. Говоря о силе слова в русском языке, Ильин многократно приводит Диксона в пример как выдающегося, по его словам, мастера слога, ставя его наравне с Тютчевым, Сологубом, Языковым, Алексеем Толстым и другими. Наверное, если бы не Иван Ильин, отозвавшийся о Диксоне в своей книге о русской литературе и поэзии, имя этого поэта до сих пор оставалось бы нам неизвестным.
Наследие Диксона доступно сейчас благодаря исследованиям Российского фонда культуры, чьи сотрудники Елена Чавчавадзе и Виктор Леонидов в начале 2000-х годов опубликовали часть его стихотворений и краткую биографию, а также Музею Марины Цветаевой, издавшему небольшой сборник поэта.
По основной тематике поэзию Диксона можно условно разделить на две части: стихотворения на духовные темы и о ностальгии. Поэт тяготился жизнью вне России. Он успел увидеть мир, проехал всю Европу и Северную Америку, но ему было тяжело на чужбине:
Я видел мир, во всех скитался странах,
Я говорил на многих языках.
Я был один, как трезвый в своре пьяных,
Душевной гибели я видел долгий страх.
«Если не все мы, то, наверное, многие из нас изведали за эти темные, скорбные и скудные годы пространственного отрыва от русского народа, русской природы, русской земли и русского национального быта – тоску по родине: это своеобразное духовное ощущение, которое приходит само, овладевает душой и, подобно голоду и любви, неотступно требует утоления, пока не получит его. Это ощущение можно было передать так: всё то, что предлагают нам другие народы – их быт, их язык, их душевный строй и духовная культура, – переживаются в эпоху такой тоски как не то, не отвечающее нашей душе и нашему духу; это воздух, который кажется нам безвоздушным; это пища, которая не насыщает нас; это питье, которое не утоляет жажду; если это сон, то после него хочется опять заснуть; если это бодрствование, то душа мечтает о том, чтобы приснилась ее чудесная Россия» /2/, – напишет философ И. Ильин, а сам Диксон скажет о России так: «Без нее мне и солнце уныло, / Без нее мне и радости нет».
Кидается в поисках цели
Из стороны в сторону мысль.
Летят исступленно недели,
Года и столетия ввысь.
Состояние разрыва с родиной трудно почувствовать, не испытав его лично; в кинематографе силу этой тоски попытался отразить Андрей Тарковский в фильме «Ностальгия». Именно это состояние постоянно отягощало сердце Владимира Диксона – он жил с ним, осознавая, что возвращение в Россию для него невозможно. В одном из стихотворений он называл его «неземною тоскою».
Зная свободно четыре языка, с дипломом Гарварда, получив американское гражданство, не являясь русским по крови, он, казалось бы, мог спокойно жить в США, но он был русским по духу, он тосковал по России как ее истинный сын – поэтому наводненный эмигрантами Париж оказался для него ближе Америки. Здесь, как в самом Париже, так и в особенности его пригороде Медоне, где, по отзывам многих эмигрантов, «росли так похожие на русские березы», он в атмосфере разговоров и общей памяти о Родине писал свои стихи, обращенные к России, мечтая о возвращении.
Когда благословенный час –
Мечта сестры, желанье брата –
В чужой стране придет для нас
Пора желанного возврата?
Давно без Родины живем,
Забыты там, и здесь – чужие,
Горим невидимым огнем,
Не мертвые и не живые.
Нам не открыты времена,
Мы только ждать и верить можем,
Что за грозою тишина
Придет в благословенье Божием.
Ведает сердце болящее,
Спотыкающееся во мгле:
Есть великое и настоящее
И на нашей бедной земле.
Есть неложное и неподдельное,
Жертва чистая – дар души –
Неподкупное, нераздельное –
В нашей глине, в нашей глуши.
Иван Ильин описывал это состояние так:
Здесь намечено и размерено,
Всё по правилу, по струне.
Только сердце мое потеряно
В этой вылощенной стране
«…душа, тоскующая по родине, не дивится чужому качеству и достоинству и не судит чужих слабостей и грехов. Она хочет одного: своей стихии, своих духовных пространств, своего родного пения, своей радости и своего страдания. И не то чтобы думать о них, изучать свою страну, приобретать сведения о ней или читать о ней полезные книги. А дышать ею, осязать ее вокруг себя, прильнуть ухом к ее земле, чтобы услышать – ее жизнь, и людскую молвь, и конский топ, и рост ее полевой и духовной травы, непосредственнейше уйти в нее, как в родное лоно; напитаться ее бытом и скрытым в ней родным и легким духом; опять зажить в ней, с ней, из нее: слиться с нею, целостно стать ею» /3/.
Здесь намечено и размерено,
Всё по правилу, по струне.
Только сердце мое потеряно
В этой вылощенной стране.
У нас не такие сажени,
Совсем другая верста;
Наши лошади не запряжены,
И конюшня давно пуста.
У нас колеи глубокие,
Тяжело бежать колесу.
Васильки голубоокие
Пьют холодную росу.
У нас дорога проселочная
И таинственна и длинна;
Хорошо вспоминать про солнечные,
Про веселые времена.
У нас не такие дороги,
Совсем иные пути:
Вся надежда наша в Боге,
Больше некуда нам идти.
Всё по правилу, по струне.
Только сердце мое потеряно
В этой вылощенной стране
«…душа, тоскующая по родине, не дивится чужому качеству и достоинству и не судит чужих слабостей и грехов. Она хочет одного: своей стихии, своих духовных пространств, своего родного пения, своей радости и своего страдания. И не то чтобы думать о них, изучать свою страну, приобретать сведения о ней или читать о ней полезные книги. А дышать ею, осязать ее вокруг себя, прильнуть ухом к ее земле, чтобы услышать – ее жизнь, и людскую молвь, и конский топ, и рост ее полевой и духовной травы, непосредственнейше уйти в нее, как в родное лоно; напитаться ее бытом и скрытым в ней родным и легким духом; опять зажить в ней, с ней, из нее: слиться с нею, целостно стать ею» /3/.
Здесь намечено и размерено,
Всё по правилу, по струне.
Только сердце мое потеряно
В этой вылощенной стране.
У нас не такие сажени,
Совсем другая верста;
Наши лошади не запряжены,
И конюшня давно пуста.
У нас колеи глубокие,
Тяжело бежать колесу.
Васильки голубоокие
Пьют холодную росу.
У нас дорога проселочная
И таинственна и длинна;
Хорошо вспоминать про солнечные,
Про веселые времена.
У нас не такие дороги,
Совсем иные пути:
Вся надежда наша в Боге,
Больше некуда нам идти.
«Тот, кто испытал тоску по родине, – совершил бы великую духовную ошибку, если бы мысленно свел ее к жажде русского быта и русской природы…»
«Тот, кто испытал такую тоску по родине, – совершил бы великую духовную ошибку, если бы мысленно свел ее к жажде русского быта и русской природы. Ибо на самом деле она гораздо глубже, чем то, что обыкновенно называют “бытом” или “природой”: быт есть только обыденный покров душевной и духовной жизни; и природа говорит совсем не только глазу, и уху, и всему телу – но больше всего душе и глубже всего духу… Тот, кто тоскует по Родине, требует, сам того не зная, – родных впечатлений, восприятий, родного общения, уклада, настроения – в которых сложилась, окрепла и творчески плодоносила в течение веков душа его народа и его предков» /4/.
Из многих стихов можно заключить, что Диксон тяготился самой архитектурой городов Европы и особенно железобетонных крупных промышленных городов Америки. Его тяготил шум городов. Ему не хватало деревенского Подмосковья с его русским бытом, с его тропинками, зеленой травой, березками, которым посвящены строчки во многих стихотворениях, с доносящимся издалека запахом дымка, русскими избами, босоногими детьми, бегающими по этим тропинкам, лаем собак, с прохожими, встречающимися по пути, – того мира, что так удачно смог отобразить в «воспоминаниях о детстве» Ильи Ильича Обломова в фильме «Несколько дней из жизни И.И. Обломова» Никита Михалков. Примерно такой же пейзаж русской жизни, ее атмосферу мог наблюдать в своем детстве Владимир Диксон.
Жестокий шум движенья городского
Меня пытает, ранит и томит.
Я ухожу из времени людского
В иные дни, как в сокровенный скит.
В еще одном стихотворении:
Я вижу мрак тоскливых улиц,
Слепые взгляды многих глаз,
Где боль и мертвенность проснулись…
Храни завет в сей первый час.
Владимир Диксон признавался, что ему снятся сны, в которых он видит Россию. Эти сны одновременно приносили ему и радость, и тоску.
Моя душа в плену своем томится:
Мне десять лет угрюмый снится сон…
***
Для души голодной хлеба
На чужбине не найду.
Поэт сравнивает свое изгнание с болезнью, а Европу – с приютившей его мачехой или больницей:
Я лежу в глухой больнице,
Ночь неслышно подошла:
Душной ночью мне не спится –
Но душа моя светла.
Много лет я тяжко болен,
Много лет мне снятся сны,
Я от снов уйти не волен –
От больничной тишины.
Но при этом он не теряет способность радоваться сердцем, радоваться, как поющая русская душа, простым вещам: лучику света, ребенку, играющему на улице, пению птиц. В своей поэзии он подчеркивает, что находит утешение в вере в Бога, что молитва и участие в Таинствах дают ему силы; он говорит и о том, что сердце его не потеряло того огня, что горел в юности. «Странником странствую, сердце – горит», – напишет Диксон.
Рано, рано просыпаюсь,
На работе устаю,
На коленях ночью каюсь
И в полголоса пою.
«Тот, кто испытал такую тоску по родине, – совершил бы великую духовную ошибку, если бы мысленно свел ее к жажде русского быта и русской природы. Ибо на самом деле она гораздо глубже, чем то, что обыкновенно называют “бытом” или “природой”: быт есть только обыденный покров душевной и духовной жизни; и природа говорит совсем не только глазу, и уху, и всему телу – но больше всего душе и глубже всего духу… Тот, кто тоскует по Родине, требует, сам того не зная, – родных впечатлений, восприятий, родного общения, уклада, настроения – в которых сложилась, окрепла и творчески плодоносила в течение веков душа его народа и его предков» /4/.
Из многих стихов можно заключить, что Диксон тяготился самой архитектурой городов Европы и особенно железобетонных крупных промышленных городов Америки. Его тяготил шум городов. Ему не хватало деревенского Подмосковья с его русским бытом, с его тропинками, зеленой травой, березками, которым посвящены строчки во многих стихотворениях, с доносящимся издалека запахом дымка, русскими избами, босоногими детьми, бегающими по этим тропинкам, лаем собак, с прохожими, встречающимися по пути, – того мира, что так удачно смог отобразить в «воспоминаниях о детстве» Ильи Ильича Обломова в фильме «Несколько дней из жизни И.И. Обломова» Никита Михалков. Примерно такой же пейзаж русской жизни, ее атмосферу мог наблюдать в своем детстве Владимир Диксон.
Жестокий шум движенья городского
Меня пытает, ранит и томит.
Я ухожу из времени людского
В иные дни, как в сокровенный скит.
В еще одном стихотворении:
Я вижу мрак тоскливых улиц,
Слепые взгляды многих глаз,
Где боль и мертвенность проснулись…
Храни завет в сей первый час.
Владимир Диксон признавался, что ему снятся сны, в которых он видит Россию. Эти сны одновременно приносили ему и радость, и тоску.
Моя душа в плену своем томится:
Мне десять лет угрюмый снится сон…
***
Для души голодной хлеба
На чужбине не найду.
Поэт сравнивает свое изгнание с болезнью, а Европу – с приютившей его мачехой или больницей:
Я лежу в глухой больнице,
Ночь неслышно подошла:
Душной ночью мне не спится –
Но душа моя светла.
Много лет я тяжко болен,
Много лет мне снятся сны,
Я от снов уйти не волен –
От больничной тишины.
Но при этом он не теряет способность радоваться сердцем, радоваться, как поющая русская душа, простым вещам: лучику света, ребенку, играющему на улице, пению птиц. В своей поэзии он подчеркивает, что находит утешение в вере в Бога, что молитва и участие в Таинствах дают ему силы; он говорит и о том, что сердце его не потеряло того огня, что горел в юности. «Странником странствую, сердце – горит», – напишет Диксон.
Рано, рано просыпаюсь,
На работе устаю,
На коленях ночью каюсь
И в полголоса пою.
Поэт благословляет свой путь, понимая, что он послан ему Богом
Но, несмотря на все свои несчастья, поэт в стихах благословляет свой путь, понимая, что он послан ему Богом. Он даже благословляет каждое новое скитание и поездку.
С каждым днем хотел бы быть я лучше,
Чтоб сказать, когда на сон ложусь:
«Не страшны мне призраки и тучи,
И себя я в мире не боюсь».
А вот один из самых пронзительных «снов» о России:
Так было в сказочной России:
Пушистый снег, холодный час.
О, вечера мои родные!
Сегодня вспоминаю вас.
Несутся маленькие санки,
Березы белые бегут…
На молчаливом полустанке
Ищу от сумрака приют.
Под песню тонкую печурки
Для чая греется вода.
Я с памятью играю в жмурки:
Ловлю минувшие года.
Но на чужом, на незнакомом,
На непонятном языке
Поет о чем-то перед домом
Ребенок с куклою в руке. –
И сразу боль в душе проснулась,
Погас опять мгновенный свет:
Глаза и сердце обманулись –
России нет, России нет.
(28 марта 1926 г.)
У Владимира Диксона много стихов-молитв – им дивился в своей книге «Одинокий художник» философ Иван Ильин /5/.
За всех людей мое моленье,
За всех зверей моя мольба,
И за цветы, и за каменья,
И за плоды, и за хлеба.
За всё, что в дольний мир родится,
За всё, что на земле живет,
За рыбу в море, в небе птицу,
За дым долин, за снег высот.
За братьев близких и любимых,
За недругов и за врагов,
За тишину полей родимых,
За ласку глаз и ласку слов.
За мыслей искупленных благость,
За утреннюю благодать,
За жизнь – кормилицу и радость,
За смерть – утешницу и мать.
(Август 1926 г.)
Умер Владимир Диксон 17 декабря 1929 года в Американском госпитале в Нейи (пригород Парижа), на десятый день после операции по удалению аппендицита, от начавшихся осложнений (эмболии). Парижская газета «Последние новости» поместила 22 декабря 1929 года некролог, где назвала Владимира Диксона «значительным, истинно русским поэтом с особым, глубоким даром проникновения».
Гроб с его телом был перевезен из Франции в США. Владимир Диксон похоронен в городе Пленгсфильд (недалеко от Чикаго), где тогда жили его родители.
Последние стихи были написаны в канун операции: поэт предчувствовал смерть – и принимал ее
В гроб поэту положили русскую землю, лепестки роз от надгробного венка Александра Блока, которого Диксон считал своим учителем, нередко стараясь подражать его поэтическому стилю, и камушек с Северной Двины из Сольвычегодска – русская память. Последние стихи были написаны Владимиром Диксоном в канун операции. Читая их, можно предположить, что поэт предчувствовал смерть: он принимал ее.
Я в знак распятья вскину руки
И к небу подниму глаза,
Чтоб воспринять земные муки
И будничные чудеса.
Полный сборник его стихов, включивший и прозу, был издан посмертно группой его друзей в созданном им же, при поддержке друзей и родственников, в Париже издательстве «Вол». Для него Владимир Диксон переводил на английский язык русских поэтов, а также делал переводы на русский жизнеописаний первых английских святых и кельтских легенд. Существует версия, что помощь в издании посмертного сборника оказал знаменитый ирландский писатель, автор «Улисса» Джеймс Джойс /6/.
Поэзию нельзя мерить религиозными мерками, оценивая только соответствие догматике или принятым нормам, – она создается по другим законам, и в этом смысле ее в принципе нельзя судить: ею можно восхищаться, ее можно любить или не любить, она может оказаться душевно близкой или наоборот.
Суждениям не придаю значенья,
Судилищем людей не дорожу.
За все дары мои, за откровенья
Любви и благодарности не жду.
<…>
И не открою величайших знаков,
Мне данных Господом.
(3 июня 1923 г.)
Но, несмотря на все свои несчастья, поэт в стихах благословляет свой путь, понимая, что он послан ему Богом. Он даже благословляет каждое новое скитание и поездку.
С каждым днем хотел бы быть я лучше,
Чтоб сказать, когда на сон ложусь:
«Не страшны мне призраки и тучи,
И себя я в мире не боюсь».
А вот один из самых пронзительных «снов» о России:
Так было в сказочной России:
Пушистый снег, холодный час.
О, вечера мои родные!
Сегодня вспоминаю вас.
Несутся маленькие санки,
Березы белые бегут…
На молчаливом полустанке
Ищу от сумрака приют.
Под песню тонкую печурки
Для чая греется вода.
Я с памятью играю в жмурки:
Ловлю минувшие года.
Но на чужом, на незнакомом,
На непонятном языке
Поет о чем-то перед домом
Ребенок с куклою в руке. –
И сразу боль в душе проснулась,
Погас опять мгновенный свет:
Глаза и сердце обманулись –
России нет, России нет.
(28 марта 1926 г.)
У Владимира Диксона много стихов-молитв – им дивился в своей книге «Одинокий художник» философ Иван Ильин /5/.
За всех людей мое моленье,
За всех зверей моя мольба,
И за цветы, и за каменья,
И за плоды, и за хлеба.
За всё, что в дольний мир родится,
За всё, что на земле живет,
За рыбу в море, в небе птицу,
За дым долин, за снег высот.
За братьев близких и любимых,
За недругов и за врагов,
За тишину полей родимых,
За ласку глаз и ласку слов.
За мыслей искупленных благость,
За утреннюю благодать,
За жизнь – кормилицу и радость,
За смерть – утешницу и мать.
(Август 1926 г.)
Умер Владимир Диксон 17 декабря 1929 года в Американском госпитале в Нейи (пригород Парижа), на десятый день после операции по удалению аппендицита, от начавшихся осложнений (эмболии). Парижская газета «Последние новости» поместила 22 декабря 1929 года некролог, где назвала Владимира Диксона «значительным, истинно русским поэтом с особым, глубоким даром проникновения».
Гроб с его телом был перевезен из Франции в США. Владимир Диксон похоронен в городе Пленгсфильд (недалеко от Чикаго), где тогда жили его родители.
Последние стихи были написаны в канун операции: поэт предчувствовал смерть – и принимал ее
В гроб поэту положили русскую землю, лепестки роз от надгробного венка Александра Блока, которого Диксон считал своим учителем, нередко стараясь подражать его поэтическому стилю, и камушек с Северной Двины из Сольвычегодска – русская память. Последние стихи были написаны Владимиром Диксоном в канун операции. Читая их, можно предположить, что поэт предчувствовал смерть: он принимал ее.
Я в знак распятья вскину руки
И к небу подниму глаза,
Чтоб воспринять земные муки
И будничные чудеса.
Полный сборник его стихов, включивший и прозу, был издан посмертно группой его друзей в созданном им же, при поддержке друзей и родственников, в Париже издательстве «Вол». Для него Владимир Диксон переводил на английский язык русских поэтов, а также делал переводы на русский жизнеописаний первых английских святых и кельтских легенд. Существует версия, что помощь в издании посмертного сборника оказал знаменитый ирландский писатель, автор «Улисса» Джеймс Джойс /6/.
Поэзию нельзя мерить религиозными мерками, оценивая только соответствие догматике или принятым нормам, – она создается по другим законам, и в этом смысле ее в принципе нельзя судить: ею можно восхищаться, ее можно любить или не любить, она может оказаться душевно близкой или наоборот.
Суждениям не придаю значенья,
Судилищем людей не дорожу.
За все дары мои, за откровенья
Любви и благодарности не жду.
<…>
И не открою величайших знаков,
Мне данных Господом.
(3 июня 1923 г.)
/1/ Цит. по: Макаренко Светлана. Владимир Диксон // http://www.peoples.ru/art/literature/poetry/contemporary/dixon/
/2/ Ильин Иван. Одинокий художник. М., 1993. С. 163
/3/ Там же. С. 164
/4/ Там же. С. 167
/5/ См.: Там же. С. 187
/6/ Макаренко Светлана. Владимир Диксон
